Cityman 1874 - Чарлз Эдвард Айвз /Charles Edward Ives/ (1874 – 19.05.1954) – американский композитор, основоположник новой американской композиторской школы 20 века.
Вероятно, если бы музыканты начала XX в. и кануна первой мировой войны узнали, что в Америке живет композитор Ч. Айвз и услышали его произведения, то отнеслись бы к ним как к своеобразному эксперименту, курьезу, а то и вовсе не заметили бы: настолько был своеобразен он сам и та почва, на которой он возрос. Но Айвза тогда никто не знал — очень долгое время он вообще ничего не предпринимал для пропаганды своей музыки. «Открытие» Айвза произошло только в конце 30-х гг., когда оказалось, что многие (и притом самые разные) способы новейшего музыкального письма были уже опробованы самобытным американским композитором в эпоху А. Скрябина, К. Дебюсси и Г. Малера. К тому времени, когда к Айвзу пришла известность, он уже много лет не сочинял музыки и, тяжело больной, прервал связи с внешним миром. «Американской трагедией» назвал судьбу Айвза один из современников. Айвз родился в семье военного дирижера. Его отец был неутомимым экспериментатором — эта черта перешла и к сыну, (Например, он поручал двум оркестрам, идущим навстречу друг другу, играть разные произведения.) От детских и юношеских лет, проведенных в патриархальной обстановке, ведет начало айвзовское «слышание» Америки, «открытость» его творчества, впитавшего, наверное, все, что звучало вокруг. Во многих его сочинениях звучат отголоски пуританских религиозных гимнов, джаза, театра менестрелей. В детстве Чарлз воспитывался на музыке двух композиторов — И. С. Баха и С. Фостера (друга отца Айвза, американского «барда», автора популярных песен и баллад). Серьезным, чуждым всякой суетности отношением к музыке, возвышенным строем Мыслей и чувств Айвз впоследствии будет напоминать Баха.
скрытый текст
Свои первые произведения Айвз написал для военного оркестра (он играл в нем на ударных инструментах), в 14 лет стал церковным органистом в своем родном городке. Но кроме этого он играл на фортепиано в театре, импровизируя регтаймы и другие пьесы. Окончив Йельский университет (1894-1898), где он занимался у X. Паркера (композиция) и Д. Бака (орган), Айвз работает церковным органистом в Нью-Йорке. Затем в течение многих лет он служил клерком в страховой компании и делал это с большим увлечением. Впоследствии, в 20-е гг., отойдя от музыки, Айвз стал преуспевающим бизнесменом и видным специалистом (автором популярных трудов) по страхованию. Большинство произведений Айвза принадлежит к жанрам оркестровой и камерной музыки. Он — автор пяти симфоний, увертюр, программных произведений для оркестра (Три селения в Новой Англии, Центральный парк в темноте), двух струнных квартетов, пяти сонат для скрипки, двух — для фортепиано, пьес для органа, хоров и более 100 песен. Большинство своих крупных произведений Айвз писал долго, в течение нескольких лет. Во Второй фортепианной сонате (1911-15) композитор отдал дань уважения своим духовным предшественникам. В каждой из ее частей запечатлен портрет одного из американских философов: Р. Эмерсона, Н. Хоторна, Г. Topo; вся соната носит название местечка, где эти философы жили (Конкорд, Массачусетс, 1840-1860). Их идеи легли в основу мировоззрения Айвза (например, идея слияния человеческой жизни с жизнью природы). Для искусства Айвза характерен высокий этический настрой, его находки никогда не носили чисто формального характера, а были серьезнейшей попыткой выявить скрытые возможности, заложенные в самой природе звука.
Раньше других композиторов Айвз пришел ко многим из современных выразительных средств. От экспериментов своего отца с разными оркестрами идет прямой путь к политональности (одновременному звучанию нескольких тональностей), объемному, «стереоскопическому» звучанию и алеаторике (когда музыкальный текст не жестко зафиксирован, а из совокупности элементов возникает каждый раз заново, как бы случайно). Последний крупный замысел Айвза (неоконченная «Всемирная» симфония) предполагал расположение оркестров и хора на открытом воздухе, в горах, в разных точках пространства. Две части симфонии (Музыка Земли и Музыка Неба) должны были звучать... одновременно, но дважды, чтобы слушатели могли поочередно фиксировать внимание на каждой. В некоторых произведениях Айвз раньше А. Шенберга почти вплотную подошел к серийной организации атональной музыки.
Стремление проникнуть в недра звуковой материи привело Айвза к четвертитоновой системе, совершенно неизвестной классической музыке. Он пишет Три четвертитоновые пьесы для двух фортепиано (настроенных соответствующим образом) и статью «Четвертитоновые впечатления». Айвз отдал сочинению музыки свыше 30 лет и только в 1922 г. на собственные средства издал ряд произведений. Последние 20 лет жизни Айвз отходит от всяких дел, чему способствует усиливающаяся слепота, болезни сердца и нервной системы. В 1944 г., в честь 70-летия Айвза в Лос-Анджелесе был организован юбилейный концерт. Его музыку высоко оценили крупнейшие музыканты нашего века. И. Стравинский отметил однажды: «Музыка Айвза сказала мне больше, чем романисты, описывающие американский Запад... Я для себя открыл в нем новое понимание Америки».
Ведущий оперный театр в США (Нью-Йорк), сокращенно его часто называют «Мет». Открыт в 1883 году спектаклем «Фауст». Здание построено архитектором Дж. К. Кейди. С 1966 театр функционирует в новом здании «Линкольн-центра» (к открытию была приурочена мировая премьера оперы Барбера «Антоний и Клеопатра»). В зале театра 3625 мест. Сезон с сентября по апрель. Интерьер театра украшают фрески Марка Шагала.
В начале своей деятельности театр ставил преимущественно Вагнера, значительную роль на этом этапе сыграл дирижёр Дамрош, руководитель немецкой труппы театра в 1884-91 годах. В 1908-10 здесь работал Густав Малер. Среди его постановок «Пиковая дама» (1910, первая русская опера, шедшая в Метрополитен-опере).
скрытый текст
Театральное бюро путешествий «Бинокль» → В 1908-35 директором Метрополитен-оперы был Гатти-Казацца. Художественным руководителем театра в 1908-15 был Артуро Тосканини.
В 1910-х в театре утвердилась традиция ставить оперы на языке оригинала. Успешно развивалась деятельность Метрополитен-оперы под руководством Бинга (1950-72), впервые пригласившего в театр негритянских солистов (первой была М. Андерсон, исполнившая в 1955 партию Ульрики в опере «Бал-Маскарад»).
В 1975-85 директором театра был Э. Блисс, с 1990 — Й. Вольпе. Среди ведущих дирижёров, выступавших на сцене Метрополитен-оперы, Бернстайн, Вальтер, Караян, Лайнсдорф, Митропулос, Стоковский, Гергиев и многие другие.
С 1975 бессменным главным дирижёром (а с 1986 и художественным руководителем) является Джеймс Ливайн, сменивший на этом посту Кубелика (1972-75).
В Метрополитен-опере выступали выдающиеся певцы: Альбани, Зембрих, Имс, Мелба, Я. и Э. де Решке и другие (на рубеже XIX и XX веков). Солистом театра с 1903 был великий Карузо, который закончил карьеру певца здесь же. В первой половине XX века в Метрополитен-опере пели Галли-Курчи, Дестинова, Джильи, Мельхиор, Пинца, Руффо, Тиббет, Флагстад и другие. Здесь же получили известность американские певцы Варни, Стибер, Такер.
Во второй половине XX века на сцене театра выступали Бастианини, Гобби, Каллас, Гедда, Гяуров, Дель Монако, Доминго, Кабалье, Лондон, Б. Нильсон, Паваротти, Л. Прайс, Сазерленд, Силс, Скотто, Тебальди, Шварцкопф и другие.
В Метрополитен-опере пели многие выдающиеся мастера русского вокала, в том числе Литвин (с 1896), Шаляпин (1908), из советских певцов середины XX века отметим Вишневскую (1961), Биешу (1971). В 90-е годы и в начале XXI века в Метрополитен выступают Горчакова, Бородина, Раутио, Лейферкус, Чернов, И. Абдразаков, Нетребко и другие.
Среди известных постановок, осуществлённых в Метрополитен, мировые премьеры оперы Пуччини «Девушка с запада» (1910), цикла одноактных опер «Триптих» (1918), оперы Гранадоса «Гойески» (1916) и другие. В 1913 Тосканини осуществил постановку «Бориса Годунова». Отметим также постановку «Воццека» Берга (1959), «Турандот» (1961), «Волшебной флейты» (1967), «Троянцев» Берлиоза (1973), «Манон Леско» (1980), «Любовного напитка» (1991) и другие.
Здесь прошли премьеры ряда опер американских композиторов, среди них заметным явлением стали спектакли «Ванесса» Барбера (1958), «Эйнштейн на пляже» и «Путешествие» Гласса (1976, 1992), «Призраки Версаля» Д. Корильяно (1991) и другие.
Важной страницей в истории театра стало сотрудничество с ним в 1924-31 крупного русского художника С. Судейкина, оформившего здесь оперы «Соловей» Стравинского (1925), «Волшебная флейта» (1926), «Миньон» Тома (1926), «Садко» (1929), «Сорочинская ярмарка» Мусоргского (1930).
Метрополитен-опера — один из крупнейших негосударственных оперных театров, он создан на средства Акционерного общества «Метрополитен-опера хаус компани». В деятельности театра значительную роль играет спонсорство коммерческих фирм и частных лиц.
Не будь Листа на свете, вся судьба новой музыки была бы другая. В. Стасов
Композиторское творчество Ф. Листа неотделимо от всех других форм разнообразной и интенсивнейшей деятельности этого подлинного энтузиаста в искусстве. Пианист и дирижер, музыкальный критик и неутомимый общественный деятель, он был «жаден и чуток ко всему новому, свежему, жизненному; враг всего условного, ходячего, рутинного» (А. Бородин).
скрытый текст
Ф. Лист родился в семье Адама Листа — смотрителя овчарни в имении князя Эстергази, музыканта-любителя, направлявшего первые занятия на фортепиано своего сына, который уже в 9 лет начал публично выступать, а в 1821-22 гг. занимался в Вене у К. Черни (фортепиано) и А. Сальери (композиция). После успешных концертов в Вене и Пеште (1823) А. Лист повез сына в Париж, но иностранное происхождение оказалось препятствием для поступления в консерваторию, и музыкальное образование Листа было дополнено частными уроками по композиции у Ф. Паэра и А. Рейхи. Юный виртуоз покоряет своими выступлениями Париж и Лондон, много сочиняет (одноактную оперу «Дон Санчо, или Замок любви», фортепианные пьесы).
Смерть отца в 1827 г., рано вынудившая Листа к заботе о собственном существовании, поставила его лицом к лицу с проблемой унизительного положения художника в обществе. Мировоззрение юноши складывается под влиянием идей утопического социализма А. Сен-Симона, христианского социализма аббате Ф. Ламенне, французских философов XVIII в. и др. Июльская революция 1830 г. в Париже рождает замысел «Революционной симфонии» (осталась неоконченной), восстание ткачей в Лионе (1834) — фортепианную пьесу «Лион» (с эпиграфом — девизом восставших «Жить, работая, или умереть, сражаясь»). Художественные идеалы Листа формируются в русле французского романтизма, в общении с В. Гюго, О. Бальзаком, Г. Гейне, под воздействием искусства Н. Паганини, Ф. Шопена, Г. Берлиоза. Они сформулированы в серии статей «О положении людей искусства и об условиях их существования в обществе» (1835) и в «Письмах бакалавра музыки» (1837-39), написанных в сотрудничестве с М. д’Агу (впоследствии писала под псевдонимом Даниэль Стерн), с которой Лист предпринял длительное путешествие в Швейцарию (1835-37), где преподавал в Женевской консерватории, и в Италию (1837-39).
Начавшиеся с 1835 г. «годы странствий» получили продолжение в интенсивных гастрольных поездках по многочисленным породам Европы (1839-47). Подлинным триумфом сопровождался приезд Листа в родную Венгрию, где его чествовали как национального героя (сборы от концертов были направлены в помощь пострадавшим от наводнения, постигшего страну). Трижды (1842, 1843, 1847) Лист побывал в России, завязав на всю жизнь дружеские связи с русскими музыкантами, сделал транскрипции «Марша Черномора» из «Руслана и Людмилы» М. Глинки, романса А. Алябьева «Соловей» и др. Многочисленные транскрипции, фантазии, парафразы, созданные Листом в эти годы, отразили не только вкусы публики, но и явились свидетельством его музыкально-просветительской деятельности. На фортепианных концертах Листа зазвучали симфонии Л. Бетховена и «Фантастическая симфония» Г. Берлиоза, увертюры к «Вильгельму Теллю» Дж. Россини и «Волшебному стрелку» К. М. Вебера, песни Ф. Шуберта, органные прелюдии и фуги И. С. Баха, а также оперные парафразы и фантазии (на темы из «Дон-Жуана» В. А. Моцарта, опер В. Беллини, Г. Доницетти, Дж. Мейербера, позже — Дж. Верди), транскрипции фрагментов из вагнеровских опер и др. Фортепиано в руках Листа становится универсальным инструментом, способным воссоздать все богатство звучания оперных и симфонических партитур, мощь органа и певучесть человеческого голоса.
Между тем триумфы великого пианиста, завоевавшего всю Европу стихийной силой своего бурного артистического темперамента, приносили ему все меньше подлинного удовлетворения. Листу все тяжелее было потакать вкусам публики, для которой его феноменальная виртуозность и внешняя эффектность исполнения нередко заслоняли серьезные намерения просветителя, стремившегося «высекать огонь из людских сердец». Дав в 1847 г. прощальный концерт в Елизаветграде на Украине, Лист переселяется в Германию, в тихий Веймар, освященный традициями Баха, Шиллера и Гете, где занимает должность капельмейстера при княжеском дворе, руководит оркестром и оперным театром.
Веймарский период (1848-61) — время «сосредоточенности мысли», как его называл сам композитор, — это прежде всего период интенсивнейшего творчества. Лист завершает и перерабатывает множество ранее созданных или начатых сочинений, реализует и новые замыслы. Так из созданного в 30-е гг. «Альбома путешественника» вырастают «Годы странствий» — циклы фортепианных пьес (год 1 — Швейцария, 1835-54; год 2 — Италия, 1838-49, с добавлением «Венеция и Неаполь», 1840-59); получают окончательную отделку Этюды высшего исполнительского мастерства («Этюды трансцендентного исполнения», 1851); «Большие этюды по каприсам Паганини» (1851); «Поэтические и религиозные гармонии» (10 пьес для фортепиано, 1852). Продолжая работу над венгерскими напевами (Венгерские национальные мелодии для фортепиано, 1840-43; «Венгерские рапсодии», 1846), Лист создает 15 «Венгерских рапсодий» (1847-53). Осуществление новых замыслов приводит к возникновению центральных произведений Листа, воплощающих его идеи в новых формах, — Сонаты си минор (1852-53), 12 симфонических поэм (1847-57), «Фауст-симфонии» по Гете (1854-57) и Симфонии к «Божественной комедии» Данте (1856). К ним примыкают 2 концерта (1849-56 и 1839-61), «Пляска смерти» для фортепиано с оркестром (1838-49), «Мефисто-вальс» (по «Фаусту» Н. Ленау, 1860) и др.
В Веймаре Лист организует исполнение лучших произведений оперной и симфонической классики, новейших сочинений. Он впервые поставил «Лоэнгрина» Р. Вагнера, «Манфреда» Дж. Байрона с музыкой Р. Шумана, дирижировал симфониями и операми Г. Берлиоза и т. п. Расцвета достигает и его музыкально-критическая деятельность, ставящая (как и дирижерская) своей целью утверждение новых принципов передового романтического искусства (книга «Ф. Шопен», 1850; статьи «Берлиоз и его симфония Гарольд», «Роберт Шуман», «Летучий голландец Р. Вагнера» и др.). Те же идеи лежали и в основе организации «Нововеймарского союза» и «Всеобщего немецкого музыкального союза», при создании которых Лист опирался на поддержку видных музыкантов, группировавшихся вокруг него в Веймаре (И. Рафф, П. Корнелиус, К. Таузиг, Г. Бюлов и др.).
Однако филистерская косность и интриги веймарского двора, все больше препятствовавшие осуществлению листовских грандиозных планов, вынудили его отказаться от должности. С 1861 г. Лист подолгу живет в Риме, где предпринимает попытку реформы церковной музыки, пишет ораторию «Христос» (1866), а в 1865 г. принимает сан аббата (отчасти под влиянием княгини К. Витгенштейн, с которой он сблизился еще в 1847 г.). Настроениям разочарованности и скепсиса способствовали и тяжелые потери — смерть сына Даниеля (1860) и дочери Бландины (1862), продолжавшее усиливаться с годами ощущение одиночества и непонимания его художественных и общественных устремлений. Они сказались в ряде поздних произведений — третьем «Годе странствий» (Рим; пьесы «Кипарисы виллы д’Эсте», 1 и 2, 1867-77), фортепианных пьесах («Серые облака», 1881; «Траурная гондола», «Чардаш смерти», 1882), втором (1881) и третьем (1883) «Мефисто-вальсах», в последней симфонической поэме «От колыбели до могилы» (1882).
Вместе с тем в 60-80-е гг. Лист отдает особенно много сил и энергии строительству венгерской музыкальной культуры. Он регулярно живет в Пеште, исполняет там свои произведения, в т. ч. связанные с национальной тематикой (оратория «Легенда о святой Елизавете», 1862; «Венгерская коронационная месса», 1867 и др.), способствует основанию Академии музыки в Пеште (он был ее первым президентом), пишет фортепианный цикл «Венгерские исторические портреты», 1870-86), последние «Венгерские рапсодии» (16-19) и др. В Веймаре, куда Лист возвращается в 1869 г., он безвозмездно занимается с многочисленными учениками из разных стран (А. Зилоти, В. Тиманова, Э. д’Альбер, Э. Зауэр и др.). Посещают его и композиторы, в частности Бородин, оставивший о Листе очень интересные и яркие воспоминания.
Лист всегда с исключительной чуткостью улавливал и поддерживал новое и самобытное в искусстве, способствуя развитию музыки национальных европейских школ (чешской, норвежской, испанской и др.), особенно выделяя русскую музыку — творчество М. Глинки, А. Даргомыжского, композиторов «Могучей кучки», исполнительское искусство А. и Н. Рубинштейнов. В течение многих лет Лист пропагандировал творчество Вагнера.
Пианистический гений Листа обусловил первенство фортепианной музыки, где впервые оформились его художественные идеи, направляемые мыслью о необходимости активного духовного воздействия на людей. Стремление к утверждению воспитательной миссии искусства, к соединению для этого всех его видов, к возвышению музыки до уровня философии и литературы, к синтезу в ней глубины философско-поэтического содержания с живописностью воплотилось в листовской идее программности в музыке. Он определял ее как «обновление музыки путем ее внутренней связи с поэзией, как освобождение художественного содержания от схематизма», приводящее к созданию новых жанров и форм. Листовские пьесы из «Годов странствий», воплощающие образы, близкие произведениям литературы, живописи, скульптуры, народным легендам (соната-фантазия «После чтения Данте», «Сонеты Петрарки», «Обручение» по картине Рафаэля, «Мыслитель» по скульптуре Микеланджело, «Часовня Вильгельма Телля», связанная с образом народного героя Швейцарии), или образы природы («На Валленштадтском озере», «У родника»), являются музыкальными поэмами разных масштабов. Это название Лист сам ввел применительно к своим симфоническим крупным одночастным программным произведениям. Их заголовки адресуют слушателя к стихотворениям А. Ламартина («Прелюды»), В. Гюго («Что слышно на горе», «Мазепа» — есть и фортепианный этюд с таким же заглавием), Ф. Шиллера («Идеалы»); к трагедиям В. Шекспира («Гамлет»), И. Гердера («Прометей»), к античному мифу («Орфей»), картине В. Каульбаха («Битва гуннов»), драме И. В. Гете («Тассо», поэма близка к поэме Байрона «Жалоба Тассо»).
При выборе источников Лист останавливается на произведениях, содержащих созвучные ему идеи смысла жизни, загадки бытия («Прелюды», «Фауст-симфония»), трагической судьбы художника и его посмертной славы («Тассо», с подзаголовком «Жалоба и триумф»). Его привлекают и образы народной стихии («Тарантелла» из цикла «Венеция и Неаполь», «Испанская рапсодия» для фортепиано) особенно в связи с родной Венгрией («Венгерские рапсодии», симфоническая поэма «Венгрия»). С необыкновенной силой прозвучала в творчестве Листа героическая и героико-трагическая тема национально-освободительной борьбы венгерского народа, революции 1848-49 гг. и ее поражения («Ракоци-марш», «Погребальное шествие» для фортепиано; симфоническая поэма «Плач о героях» и др.).
Лист вошел в историю музыки как смелый новатор в области музыкальной формы, гармонии, обогатил новыми красками звучание фортепиано и симфонического оркестра, дал интересные образцы решения ораториальных жанров, романтической песни («Лорелея» на ст. Г. Гейне, «Как дух Лауры» на ст. В. Гюго, «Три цыгана» на ст. Н. Ленау и др.), органных произведений. Восприняв многое от культурных традиций Франции и Германии, являясь национальным классиком венгерской музыки, он оказал огромное влияние на развитие музыкальной культуры всей Европы.
хорошим учеником своей невесты, пианистки Ольги Самарофф, взявшей русскую фамилию в интересах карьеры и своротившей горы, чтобы найти Стоковскому его первый ангажемент. Ее кузен генерал Эндрю Хикенлупер возглавлял газовую и электрическую компанию Цинциннати (в будущем он стал вице-губернатором Огайо); кроме того, она была знакома с президентом и госпожой Тафт. «Г-н Стоковский, — сообщала Ольга всем, кто хотел ее слушать, — величайший дирижер в мире». Через три сезона она разорвала его контракт с Цинциннати и использовала те же методы, чтобы поставить его за более престижный пульт в Филадельфии. Город квакеров, расположенный в девяноста милях от Нью-Йорка, извращенно гордился своей репутацией самого скучного места в Америке. Стоковский взорвал эту скуку блестящим концертом русской музыки, а Артур Джадсон тут же сообщил, что «прием, оказанный г-ну Стоковскому, не просто свидетельствовал о том, что слушатели остались довольны хорошим дирижером; это был восторженный прием публики, открывшей для себя гения»[245]. В то время как Ольга вела молниеносную войну на светском фронте (в первую зиму в Цинциннати она оплатила семьсот междугородных звонков), Стоковский пробудил к жизни дремлющий ансамбль сонного города, превратив его в ослепительный, лучший в Америке оркестр. Воплощая в жизнь свои представления о звучании оркестра, он изменил рассадку музыкантов на сцене, чтобы добиться единого, но прозрачного тембра. Он поощрял струнников искать собственные штрихи и играть по-своему, если это не нарушало плавного течения общей мелодической линии. Он вникал во все технические детали звукотворчества, но ему требовался свой Чарлз Эллис для решения организационных проблем оркестра и кто-то вроде Барнума для пропаганды «звука Стоковского» во всем мире.
скрытый текст
Джадсон, ставший к тому времени ответственным за рекламу в «Мьюзикл Америка» и добившийся наконец приличной зарплаты, услышал, что в Филадельфии требуется администратор, и тут же бросился к Стоковскому, проводившему отпуск в Вермонте. «Вот человек, который мне нужен», — сказал дирижер, и осенью 1915 года Джадсон был назначен менеджером Филадельфийского оркестра. В городе ходили слухи, никогда и никем не опровергнутые, будто для того, чтобы подстраховаться и получить желанное место, Джадсон соблазнил жену одного из членов попечительского совета оркестра. На счету этого импозантного красавца было много женщин, но он, в отличие от Стоковского, умел держать свои победы в секрете. Для общественного мнения Джадсон оставался безупречным семьянином. Стоковский, напротив, хотел довести до всеобщего сведения, что женщины не могут устоять перед ним, и делал свои любовные похождения предметом публичных обсуждений. «Он не пропускает ни одной юбки», — сокрушалась терпеливая страдалица Ольга[246]. Секс постоянно становился предметом болезненных расхождений между маэстро и его менеджером.
Джадсон не мог выдумать лучшего времени для приезда в Филадельфию. В марте 1916 года город буквально взорвала американская премьера Восьмой симфонии Малера, известной как «Симфония тысячи участников». Стоковский, за шесть лет до того слышавший, как сам композитор дирижировал в Мюнхене колоссальным составом, собрал 1068 инструменталистов и певцов. Джадсон занимался вопросами организации и рекламы. Восторженные отзывы вытеснили с первых страниц филадельфийских газет даже сообщения о Верденском сражении. Слушатели убивали друг друга за стодолларовые билеты (во всяком случае, так сообщалось). Джадсон продал восемь дополнительных концертов еще до того, как армия исполнителей на двух частных поездах десантировалась в Нью-Йорк, где критики не преминули отметить, что Филадельфия добралась до вершины оркестровой пирамиды. На фоне упадка Бостона, сиротства Нью-Йорка после смерти Малера и бесцветного Чикаго будущее оркестровой музыки принадлежало Филадельфии, Стоковскому и Джадсону.
Оба, и Стоковский и Джадсон, сыграли огромную роль в этом чудесном преображении. Стоковский возродил оркестр в его новом облике, прославил его записями и привлек общественность к участию в жизни музыкального коллектива. Когда в 1919 году финансовое положение оркестра ухудшилось, под лозунгом «Спасем оркестр!» он возглавил шествие по улицам города и собрал миллион долларов. Достижения Джадсона афишировались не так громко. Он пришел в попечительский совет и попросил разрешения ознакомиться с бюджетом. Услышав, что подобного документа не существует, он написал первый в истории американских оркестров финансовый план, создав тем самым фискальный инструмент, лежащий в основе любого профессионально управляемого бизнеса. Попечители смотрели на листы, исписанные Джадсоном, и точно знали, как обстоят дела оркестра. Инвесторы с доверием относились к его прогнозам. В торговой палате прочли его балансовые ведомости и выпустили брошюру «Коммерческая стоимость музыки в Филадельфии».
Джадсон не одобрял отношений Стоковского с деловыми кругами, особенно с издателем «Ледиз хоум джорнэл» Эдвардом Боком и его женой Мери, много жертвовавшими в пользу оркестра. Стоковский, объяснял он им, «нуждается в сплоченной публике и восприимчивой аудитории»[247], организовать и удержать которую можно только с помощью опытного руководства. Действуя по своему усмотрению и собственными силами, маэстро неизбежно разрушит все уже созданное, предупреждал он, — и это пророчество, увы, сбылось после того, как они расстались. «Они говорят, что Стоковский создал оркестр, —некоторые ее эпизоды — покрыта мраком неизвестности. Джадсон редко рассказывал о своем прошлом. Когда его внук решил заказать посмертную биографию, ему не удалось найти никаких документальных свидетельств о личной жизни деда ни в его архиве, ни в архивах организаций, которыми он когда-то управлял. «Он ни за что не хотел, чтобы о нем писали»[241], — говорила его пресс-секретарь. Какие меры он принимал для сокрытия следов своей деятельности, непонятно, но эффективность этих мер довольно спорна. Сегодня уже можно сказать, что любые правонарушения, кроме убийства, покажутся ничтожными на фоне колоссальных и тщательно просчитанных злоупотреблений Джадсона в сфере музыки. Если у Джадсона и были основания скрывать свое прошлое, то причиной, по-видимому, было то, что он стыдился этого прошлого, стыдился своего происхождения. Он родился в «невежественном в музыкальном отношении городке» Дейтоне в штате Огайо 17 февраля 1881 года — это известно из биографической справки, составленной им для музыкального журнала «Этюд» в январе 1940 года. Родителями его были ирландские иммигранты, сумевшие скопить достаточно денег, чтобы отправить юного Артура в Нью-Йорк учиться игре на скрипке у Макса Бендикса, бывшего концертмейстера оркестра Теодора Томаса[242]*. По воспоминаниям самого Джадсона, закончив обучение, он «играл первую скрипку в маленьких оркестрах, а потом стал дирижером оркестра города Оушен-Гроув в Нью-Джерси, насчитывавшем 100 музыкантов». Вернувшись на Средний Запад, он в девятнадцать лет был назначен деканом Консерватории при университете Денисона в Грэнвилле (Огайо). Его образование было явно недостаточным для такого поста; спустя тридцать лет он получил в Грэнвилле звание почетного доктора музыки.
Джадсон утверждал, что превратил университет Денисона в современный музыкальный колледж; он хвастался также тем, что в 1903 году впервые в Америке исполнил там скрипичную сонату Рихарда Штрауса. Ни одно из этих утверждений не имеет документального подтверждения. Впрочем, есть все основания полагать, что он был компетентным музыкантом с определенными научными амбициями. Работая в университете, он написал брошюру «История музыки (исследование причин и следствий)». «Однажды, в бытность мою профессором музыки (sic!) в университете на Среднем Западе, — рассказывал он журналу "Этюд", — я сел и задумался о том, чего стою. Сравнивая свои способности с дарованием лучших из известных мне скрипачей, я скоро понял истину. Не годится, чтобы тебе прокладывали путь [к успешной карьере] влиятельные родственники и друзья. Я решил заняться своим теперешним делом»[243]. В действительности долгих размышлений не требовалось. Джадсону исполнилось двадцать шесть лет, он был мужем и отцом, а блестящей карьеры впереди не намечалось.
В 1907 году он перевез семью в Нью-Йорк в надежде заработать на жизнь в качестве музыканта или кого-то, так или иначе связанного с музыкой. «Сегодня ночью я проснулся, — признавался он партнеру много лет спустя, — и живо вспомнил, как приехал с женой и сыном в Нью-Йорк, чтобы чего-то добиться, и как никому не было до меня дела. Я преподавал скрипку, дирижировал оркестрами, проводил музыкальные фестивали по всей стране. Наконец я решил, что с меня довольно. И тогда я пришел в редакцию "Мьюзикл Америка"[244]».
Это был один из трех посвященных искусству американских журналов, издававшихся в золотой век музыкальной критики. Их авторам явно не хватало гонораров, чтобы прокормить семью, ибо даже старейшим критикам из ежедневных газет приходилось подрабатывать преподавательской работой в колледжах. Джадсону, как новичку, поручали освещать жизнь провинциальных оркестров; для этого он должен был подолгу разъезжать по стране в вагонах третьего класса. Чтобы свести концы с концами, он рекламировал в этих же оркестрах журналы, которые представлял. Искушение поставить содержание своих обзоров в зависимость от полученных комиссионных постепенно стало непреодолимым. Хотя дирижеры, у которых он брал интервью, и менеджеры, с которыми он имел дело, относились к нему как к весьма дремучему представителю музыкальной фауны, опыт общения с ними стал для Джадсона пропуском в два ключевых пункта управления концертной жизнью.
В 1910 году, оказавшись в родных местах, он увидел на концерте в городе Цинциннати нечто необычное. Вместо предложенного Вольфсоном немца Бруно Вальтера дирижировать оркестром неожиданно пригласили молодого органиста из англиканской церкви. Цинциннати был населен преимущественно немцами, а городской оркестр финансировали, среди прочих, жена и другие родственники действующего президента США Уильяма Говарда Тафта. Все опасения относительно того, что выбор дирижера мог быть ошибочным, развеялись после нескольких блестящих концертов. Артур Джадсон описал их в «Мьюзикл Америка» как лучшие из всех когда-либо слышанных им за пределами Нью-Йорка. Свое интервью с молодым львом он озаглавил так: «Леопольд Стоковский — мыслитель, философ, музыкант».
Джадсон не покинул города, пока не установил дружественных отношений с семьей Тафта, которые сохранились на всю жизнь, и Тафты даже обращались к нему за советами по вопросам музыки. Что же касается Стоковского, то в нем он нашел родственную душу. Дирижер был его ровесником, наполовину ирландцем, из скромной семьи, также переживавшим кризис личности, который побудил его в течение какого-то времени писать свою фамилию через «v» (Stokovsky) и говорить с нарочитым славянским акцентом. В этом он был
К жанру симфонии Рахманинов обращается вновь только через три десятилетия. Уже 17 лет прошло с тех пор, как он покинул Россию. Он — пианист, признанный первым в мире, один из крупнейших дирижеров. Но для сочинения в его жизни остается очень мало, несправедливо мало времени. Сравнивая его с тем Рахманиновым, который создавал Вторую симфонию в спокойном Дрездене, можно сказать, что это совсем другой человек — потерявший родину, многое переживший, перестрадавший, но оставшийся глубоко русским художником.
Третья симфония — произведение удивительной силы и глубины, одна из вершин творчества композитора, один из его итогов. Симфония была начата летом 1935 года в Швейцарии, где Рахманинов любил отдыхать после напряженного концертного сезона, где он выстроил виллу «Сенар», названную так по первым слогам имен своего и жены, Натальи Александровны, и первой букве фамилии. Работу пришлось оставить, когда были готовы эскизы первой и второй частей: надо было готовиться к предстоящим концертам. График концертных выступлений музыканта, обеспечивающих материально его семью и потому необходимых, был очень жестким. 26 сентября того же года в одном из писем композитор сообщал: «Работы своей так и не кончил. Наготове только две трети. Надо бросать и садиться за рояль, которым занимался не особенно прилежно последнее время... А так как концерты продолжаются до 2 апреля, то, по-видимому, за окончание работы возьмусь не раньше будущего лета».
скрытый текст
В начале октября Рахманиновы уехали в Америку, где состоялись первые концерты начавшегося сезона. В январе 1936 года они возвращаются в Европу, так как 5 февраля в Париже Рахманинов играет Рапсодию на тему Паганини. 21 февраля он уже в Варшаве — снова Рапсодия, а кроме того — Второй фортепианный концерт. Через три дня с огромным успехом проходит его клавирабенд. Затем идут выступления в Англии. «Обычным острым контрастом, хорошо известным посетителям концертов, был Рахманинов, идущий к роялю, и Рахманинов за роялем, — писал лондонский рецензент. — Когда он появляется на эстраде, то кажется выше ростом, худее и утомленнее, чем обычно; он выходит на эстраду, как осужденный на эшафот. Смотрит перед собой на рояль с таким отвращением, как будто перед ним плаха. Затем, по-видимому, решив, что через это испытание надо пройти, он опускает руки на ненавистный предмет, и мы в течение следующих 30 — 40 минут слушаем такую игру, при сравнении с которой исполнение других ведущих пианистов кажется посредственным. Я не могу поверить, что когда-либо было лучшее исполнение, чем его: более идеальное сочетание тонкости, силы, созерцательности, огня. И кажется, что все это дается ему совсем легко...»
А это было вовсе не легко. У Рахманинова болели руки и сердце, надо было ехать лечиться. Но он вернулся в «Сенар» — писать финал симфонии, оркестровать написанное. Он знал, что не сможет спокойно лечиться, если не закончит начатое. И 18 июля 1936 года он сообщает в одном из писем: «...закончил писанием симфонию. Первое ее исполнение, как и обыкновенно, отдаю своему любимейшему оркестру в Филадельфии».
Премьера Третьей симфонии состоялась 6 ноября 1936 года. Филадельфийским оркестром дирижировал Л. Стоковский.
В США симфония, очень своеобразная и глубоко русская по характеру, признания не получила. «Скажу еще несколько слов про новую симфонию, — писал Рахманинов. — Играли ее в Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго и т.д. Играли ее замечательно... Прием и у публики, и у критики — кислый... Лично я твердо убежден, что вещь эта хорошая. Но... иногда и авторы ошибаются! Как бы то ни было, а своего мнения держусь до сих пор...»
Навеянная воспоминаниями о России и пронизанная страстной любовью к родной далекой и недостижимой земле, симфония, конечно, была чужда американским слушателям. Присущие композитору с юных лет черты — национальная по характеру мелодика, органично воспринятые традиции симфонизма Чайковского, романтический порыв теперь, в начале второй трети жестокого XX века, сочетаются с яркой экспрессией, жесткостью — иногда нарочитой — гармонического языка, сложностью ритмики.
Музыка Первая часть открывается суровой архаичной попевкой, основанной всего на трех звуках. Эта сосредоточенная, будто из глубины веков пришедшая мелодия — своего рода эпиграф симфонии. Тихое звучание кларнетов, виолончелей и закрытой валторны прерывается резкими аккордами всего оркестра. За вихревым порывом — задушевная протяжная песня, обволакиваемая множеством подголосков — как будто взлетел занавес, и открылась до боли знакомая и близкая сердцу картина раздольной русской природы. Это главная партия. Связующая стремительна и тревожна. Ускоряется темп, подводя к побочной партии — виолончельной мелодии, широкой и благородной, напоминающей русские свадебные напевы. Начинаясь скромным камерным звучанием, она разрастается и приобретает черты быстрого марша. Резко меняется характер музыки в разработке. Мрачнеет общий колорит, остинатный триольный ритм словно сковывает душу, зловеще звучат деревянные духовые в низком регистре. Динамическое нарастание с прерывистым дыханием оркестра, стонущими интонациями скрипок, приводит к появлению зловещего вступительного мотива, своего рода темы неизбежности, голоса рока, в повелительном звучании тромбонов и тубы. Это трагическая кульминация части. После нее реприза воспринимается по-иному — более грустно, элегично. Но побочная партия своим волевым напором меняет на строение, восстанавливая равновесие. Следует успокоение, плавный, истаивающий поток... однако в самом конце зловещее пиццикато струнных вновь интонирует мотив судьбы.
Вторая часть начинается той же темой вступления — темой судьбы, но теперь у солирующей валторны на фоне красочных аккордов арфы. Затем солирует скрипка, исполняя прекрасную, выразительную мелодию, одну из самых замечательных у Рахманинова. Прихотливая, насыщенная изысканными хроматизмами, она переходит к флейте, бас-кларнету, виолончели, фаготу, английскому рожку и постепенно разрастается в звучании всего оркестра экспрессивной кантиленой. В середине части появляется скерцозный эпизод. Мелькают причудливые, полуреальные, полуфантастические образы, напоминающие симфонические миниатюры Лядова. Острые, колючие интонации, зловещие шорохи сменяются колокольными звучаниями. Постепенно все успокаивается, наступает момент раздумья... и вновь звучит роковой мотив судьбы. Начальный раздел части повторен в сокращении, и заключает адажио все та же тема — судьбы, рока.
Финал весь выдержан в быстром движении, полон энергии. Но и в нем время от времени всплывают интонации вступления, своего рода memento mori (помни о смерти) во время праздничного гулянья во всю широту русской души. Первая тема финала — стремительный танец, вторая — лирична и пленяюща. Далее следует блестящая, мастерски разработанная фуга. В резких очертаниях ее темы — видоизмененной, заостренной темы главной партии — проглядывают и интонации лейтмотива симфонии, темы судьбы. Фуга непосредственно переходит в вальсовый эпизод. После выразительного речитатива солирующего фагота вновь проходит мотив судьбы, заканчивающийся зловещим вскриком tutti оркестра. Появляется жесткая, угловатая мелодия, напоминающая о среднем эпизоде второй части. Исподволь в контрапунктирующих ей голосах появляется грозный Dies irae — средневековый католический заупокойный напев. Постепенно он выступает на первый план. Все яростнее его натиск. Вздымаются и опадают волны музыкального развития, достигая колоссальных кульминаций, отступая и вновь вздымаясь. Реприза наступает в своем стремительном танце, когда, кажется, исчерпаны силы. Но ее облик двойствен. И танцевальный вихрь главной партии, и нежная побочная, и даже блестящая пышная кода не могут заставить забыть о приговоре судьбы. И в ней проглядывает мотив Dies irae, слышится ритм лейтмотива — судьбы.
Лирическая опера в одном действии (В настоящее время опера идет в двух действиях.) Петра Ильича Чайковского на либретто М.И. Чайковского по пьесе В.Р. Зотова, которая, в свою очередь, основана на драме Генриха Герца «Дочь короля Рене». ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
РЕНЕ, король Прованса (бас) РОБЕРТ, герцог Бургундский (баритон) ВОДЕМОН, граф, бургундский рыцарь (тенор) ЭБН-ХАКИА, мавританский врач (баритон) АЛЬМЕРИК, оруженосец короля Рене (тенор) БЕРТРАН, привратник дворца (бас) ИОЛАНТА, дочь короля Рене (слепая) (сопрано) МАРТА, жена Бертрана, кормилица Иоланты (контральто) подруги Иоланты: БРИГИТТА (сопрано) ЛАУРА (меццо-сопрано) ПРИСЛУЖНИЦЫ И ПОДРУГИ ИОЛАНТЫ, СВИТА КОРОЛЯ, ВОЙСКО ГЕРЦОГА БУРГУНДСКОГО И ОРУЖЕНОСЦЫ.
Время действия: XV век. Место действия: в горах Южной Франции. Первое исполнение: Санкт-Петербург, Мариинский театр, 6 (18) декабря 1892 года.
скрытый текст
Существуют устоявшиеся каноны оперного жанра. Оперный спектакль должен отвечать некоторым формальным требованиям: он должен иметь определенную продолжительность (занимать вечер) и предоставлять посетителю спектакля определенное развлечение (занимать слушателя). Из первого требования естественным образом вытекает, что при условии продолжительности одного действия примерно 40 минут (время сохранения концентрированного слушательского внимания), действий должно быть три. Подавляющее большинство опер так и построено (даже такой разрушитель традиций, как Вагнер, в огромном большинстве своих опер придерживался именно этой модели). Что касается комической оперы, то она родилась из старинной opera-buffa, которая давалась в антрактах трехактной opera-seria и, следовательно, имела - по закону жанра - два акта; таковой является, например, «Севильский цирюльник», двухактная опера (в сущности, большая opera-buffa) Россини; и если эта опера ставится теперь в трех действиях, то знайте, что делается это в интересах буфета театра; современные постановки «Дон-Жуана» в трех и даже в четырех действиях, строго говоря, входят в противоречие с изначальным замыслом Моцарта представить «комическую оперу».
Из второго требования — «представление должно занимать слушателя» (строго говоря, оперу — слушают, балет — смотрят) — вытекает необходимость внесения разнообразия в сценическое действие. Радикальное решение этой проблемы — введение в оперу балетных номеров. Эта традиция утвердилась и в западной оперной классике, и быть может, в особенности, в русской. Примеров множество: «Жизнь за царя (Иван Сусанин)» и «Руслан и Людмила» Глинки, «Русалка» Даргомыжского, «Князь Игорь» Бородина, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковского, «Садко» Римского-Корсакова...
Естественно, что, когда речь идет о постановке одноактной оперы, не занимающей полного театрального вечера, возникает проблема дополнения ее чем-то другим. Что касается одноактной «Иоланты», сам композитор планировал (и так было на премьере оперы) соединить ее с двухактным балетом «Щелкунчик». Тем самым театральный вечер становился трехактным, а также сохранялось традиционное соединение пения и танца. Очевидно, Чайковский должен был находиться под очень сильным впечатлением от знакомства с оперой «Алеко» (тоже одноактной) девятнадцатилетнего Сергея Рахманинова, если предложил ему давать его оперу в один вечер с «Иолантой» вместо своего собственного балета.
Опера открывается интродукцией, порученной исключительно духовым инструментам. Такая инструментовка вызвала недоумение у современников композитора, которые, несомненно, имели право высказываться на этот счет, например Н.А.Римский-Корсаков. Он писал в «Летописи моей музыкальной жизни»: оркестровка «на этот раз сделана Чайковским как-то шиворот-навыворот: музыка, пригодная для струнных, поручена духовым, и наоборот, отчего она звучит иной раз даже фантастично в совершенно неподходящих для этого местах (например, вступление, написанное почему-то для одних духовых)».
Когда занавес поднимается, взору зрителя открываются королевские владения в Провансе. Красивый сад с роскошной растительностью; павильон в готическом стиле; в глубине сада — стена с маленькой входной дверью, почти скрытой растениями; кусты цветущих роз; плодовые деревья. Четыре музыканта играют. Иоланта собирает плоды, ощупью находя их на деревьях. Бригитта, Лаура и несколько прислужниц подставляют ей ветви со спелыми плодами. Марта держит корзину, куда Иоланта кладет их. Ее движения становятся медленны, и наконец, понуря голову, она опускает руки.
Иоланта томится. «Чего-то мне недостает...» — размышляет она, обращаясь при этом не в ту сторону, где стоят Бригитта и Лаура. Они подходят к ней. Иоланта благодарит их за доброе к ней отношение. Они отвечают, что служить ей — их долг, но Иоланта хочет считать их своими подругами, а не слугами. Она призывает Марту подойти ближе к ней, касается пальцами ее глаз и чувствует, что они влажные. Она догадывается, что Марта плачет. Но почему? - удивляется Иоланта. Марта объясняет, что не может сдержать слез, когда плачет сама Иоланта. Но ведь Марта не касалась пальцами ее глаз и не чувствовала в них слез (а голос мой, рассуждает Иоланта, оставался тверд), откуда же она, Марта, узнала, что она, Иоланта, плачет? — удивлена Иоланта. Марта и подруги смущены. Иоланта становится подозрительной («Нет, тут что-то есть, чего нельзя сказать мне!»). (Иоланта слепа от рождения, но не знает, что другие люди живут иначе. По требованию короля Рене окружающие тщательно скрывают от нее эту тайну, никто из посторонних не может проникнуть в замок, иначе его ждет смерть. В счастливом неведении Иоланта проводит дни среди подруг, однако с недавнего времени смутные душевные порывы и стремления нарушают ее покой. Она плачет, тоскует, страдает. Марта и подруги стараются успокоить Иоланту; они призывают музыкантов, чтобы те сыграли что-нибудь веселое. Но Иоланта останавливает их. Они уходят. Ничего не хочет Иоланта — ни прясть, ни петь, ни сказки слушать. Она просит нарвать ей цветов — она будет их перебирать, и это ее успокоит, ведь она всю ночь провела без сна.
Подруги уходят; остается одна Марта, кормилица Иоланты. Девушка с большим чувством обращается к ней в своем знаменитом ариозо «Отчего это прежде не знала», в котором задумчиво-созерцательное настроение сменяется страстным порывом.
Из глубины сада доносятся смех и восклицания Бригитты, Лауры и других девушек. Они вбегают, неся корзину, полную цветов. Звучит проникнутый беспечной радостью грациозный хор девушек «Вот тебе лютики, вот васильки». Иоланта хочет, чтобы все подруги были вместе, она дотрагивается до чьей-то руки, думает, что это Бригитта, но на самом деле это Лаура. Иоланта просит Марту спеть ее любимую песню. Ей кажется, что подруги скучают, она взволнована, Бригитта и Лаура ее успокаивают. Марта укладывает Иоланту; одна из прислужниц берет опахало и тихо машет им над головой засыпающей Иоланты. Бригитта и Лаура начинают петь колыбельную песню, затем к ним присоединяются Марта и прислужницы («Спи, пусть звуки колыбельной навевают сны»). Иоланта уснула. По знаку Марты входят слуги и осторожно уносят заснувшую Иоланту. Бригитта, Лаура, Марта и прислужницы уходят за ней, и песня постепенно замирает.
Вскоре раздается сигнальный звук охотничьего рога и стук в калитку. В сад входит Бертран. Он отворяет калитку. Перед ним Альмерик, он хочет передать приказ короля. Но обычно приказы приносит Рауль, оруженосец, друг Бертрана. Пришелец сообщает, что Рауль накануне умер и он, Альмерик, теперь его заменяет. Бертран скорбит о смерти своего друга. Он принимает от Альмерика письмо, читает его, кланяется новому оруженосцу и впускает его в сад. Альмерик еще и сам не знает, где он оказался. Он сообщает, что вскоре сюда прибудет сам король и вместе с ним знаменитый мавританский врач. И все же, где он находится, кто здесь живет? Бертран объясняет ему, что он у дочери короля Рене слепой Иоланты, невесты Роберта, герцога Бургундии. В разговоре с Альмериком Бертран объясняет суть ситуации с Иолантой: король желает скрыть слепоту Иоланты от герцога Роберта, пока она не исцелится.
Вдали слышны звуки призывного рога — прибыл сам король. Бертран отворяет калитку. Входит король и вместе с ним Эбн-Хакиа, мавританский врач. Эбн-Хакиа пользуется тем, что Иоланта спит, и хочет осмотреть ее в этом состоянии. Марта провожает его к Иоланте. Король пребывает в нетерпеливом ожидании: каков будет вердикт врача? Он поет арию «Ужели роком осужден». Ее суровая, скорбно-патетическая мелодия воплощает душевные страдания отца.
Со ступеней террасы сходит Эбн-Хакиа. Он обращается к королю со словами надежды. Но имеется одно условие исцеления Иоланты — она должна узнать о своем несчастье. Король в ужасе («И я о мрачной доле убожества ей должен рассказать, раскрыть всю глубину ее несчастья, не ожидая доброго конца?»). И вот врач в своем монологе — арии «Два мира», написанной с явно выраженным восточным колоритом, — формулирует философско-этическую концепцию прозрения:
Два мира — плотский и духовный — Во всех явленьях бытия Нами разлучены условно, Они едины, знаю я. На свете нету впечатленья, Что тело знало бы одно, Как все в природе, чувство зренья Не только в нем заключено. И прежде чем открыть для света Мирские, смертные глаза, Нам нужно, чтобы чувство это Познать сумела и душа. Когда появится сознанье Великой истины в уме, Тогда возможно, властитель мощный, Да, тогда возможно, что желанье Пробудит свет в ее очах.
К сожалению, стихи этой арии весьма посредственны и не требуют комментариев. Однако комментариев требует их философский смысл. В период создания «Иоланты» Чайковский был увлечен философией Спинозы, и слова врача-мавра живо напоминают некоторые из идей этого философа. Согласно Спинозе («Этика», часть 1 «О Боге»), Бог и природа — это единая, вечная и бесконечная субстанция. Качественная характеристика субстанции раскрывается, по Спинозе, в понятии атрибута как ее неотъемлемого свойства. Число атрибутов в принципе может быть бесконечно, хотя конечному человеческому уму открываются только два из них - протяжение (res extensa, то есть материальное) и мышление (res cogitas, то есть идеальное). Иными словами, материальное и идеальное пребывают в нерасторжимом единстве, и условием — в случае с Иолантой — прозрения физического (материального) является прозрение духовное (идеальное).
Ответа короля Эбн-Хакиа готов ждать до вечера этого дня. Он уходит. Но король полон решимости не раскрывать Иоланте тайну ее недуга («Вход сюда ценою жизни купит, кто пожелает тайну ей открыть»). Король уходит.
Сад некоторое время пуст, затем у калитки раздаются голоса Роберта и Водемона, сбившихся с пути двух рыцарей. Еще в детстве Роберт был обручен с Иолантой, но никогда ее не видел и не знал, что она слепа. Теперь, когда он стал взрослым, все его помыслы направлены к графине Лотарингии Матильде, и он едет к королю Рене, чтобы просить его о расторжении помолвки с Иолантой. Так они оказались у этой калитки, которую открывают, и входят (они и не подозревают, что уже оказались во владениях короля Рене). Рыцари видят запрещающую надпись и недоумевают, почему «сюда нельзя войти под страхом смертной казни». Но их не страшит угроза смерти, и они направляются в глубь сада, рассуждая по дороге о том, кем могла бы оказаться Иоланта: «А вдруг она прелестна?» — задается вопросом Водемон. «Наверно, чопорна, горда...» — предполагает Роберт, и поскольку мечтает лишь о Матильде, то поет здесь свою знаменитую арию «Кто может сравниться с Матильдой моей».
Так они разговаривают между собой, но в какой-то момент задаются все же вопросом: «Где же мы?» Все окружающее представляется им истинным раем. Они замечают «следы прелестной ножки... они ведут к террасе...» Водемон поднимается на террасу (дверь оказывается открытой), и его взору предстает спящая Иоланта. Он поражен ее красотой и не может подавить возглас восхищения. Иоланта просыпается. Водемон сбегает с террасы и сообщает Роберту, что Иоланта проснулась и идет сюда. Роберт старается силой увести Водемона. Тот вырывается. Иоланта слышит незнакомые голоса, она спрашивает незнакомцев, кто они. Роберт просит Водемона не открываться и не называть их имен. Водемон, однако, представляется и говорит, что они заблудились. Иоланта приветливо встречает их, она хочет напоить их вином и идет за ним. Роберт опасается, что это западня, что им грозит гибель. Он уходит.
Наступает центральный эпизод оперы — встреча Водемона и Иоланты. Иоланта возвращается с двумя кубками вина. Водемон берет один кубок и пристально смотрит на Иоланту — он не исключает мысли о возможном отравлении, но из этих рук с отрадой готов принять смерть. Иоланта продолжает держать поднос со вторым кубком, ожидая, что его возьмет Роберт. На ее вопрос, где же Роберт, Водемон отвечает, что он ушел. Иоланта сожалеет: она «рада всем, кто здесь бывает». Водемон восхищен красотой Иоланты и признается, что видит, что она слепа. Иоланта необычайно взволнована, она подходит к кусту роз и срывает в замешательстве цветы. Ей, признается она, его слова слушать странно и приятно. Водемон просит сорвать ему красную розу. Иоланта срывает цветок и подает ему. Но это оказывается белая роза. Он снова просит красную, и Иоланта снова срывает белую. Водемон говорит ей об этом, но Иоланта ничего не может понять. Что значит «красную?» — недоумевает она. Водемон начинает догадываться, в чем дело. Он срывает несколько роз и настойчиво спрашивает, сколько их у него. Она просит их потрогать (чтобы сосчитать). Он отступает. Теперь ему совершенно ясно: Иоланта слепая. Охваченный состраданием, он рассказывает ей о том, как прекрасен свет, вечный источник радости и счастья («Чудный дар природы вечной»). Иоланта в упоении, Иоланта внимает словам Водемона.
Появляется король. Иоланта идет ему навстречу и обнимает его. Выходят Эбн-Хакиа, Бертран и Альмерик. Король гневно обращается к Водемону: кто он и как вошел сюда? Он отвечает, как все было. В разговор вступает Иоланта, и становится ясно, что теперь она знает о своей слепоте. Король в отчаянии. Его успокаивает Эбн-Хакиа:
Сознанье в ней теперь проснулось, Открылась истина уму! Питай надежду, Что в ней желанье пробудит свет! Теперь возможно, что желанье Даст ей свет!
(Эти слова мавританского врача — еще один косвенный перепев Спинозы). Звучит большой ансамблевый номер, в котором вместе с Эбн-Хакиа поют Иоланта (в восторге от открывшейся ей истины), Водемон (в отчаянии от открытой Иоланте истины), Бертран, Марта, Альмерик, Лаура и Бригитта (в гневе на незнакомца за его дерзость и нарушение приказа короля).
Теперь король угрожает (притворно) Водемону смертной казнью. Иоланта в отчаянии и призывает врача, чтобы он сказал ей, что она должна претерпеть, чтобы спасти Водемона. Тот говорит ей, что она должна всего лишь «пламенно желать увидеть свет». Иоланта горячо и страстно поет свою арию «Нет, назови мученья, страданья, боль: / О, чтоб его спасти, / Безропотно могу я все снести». Водемон покорен Иолантой, он падает перед ней на колени («Ангел светлый! дорогая, / Пред тобой склоняюсь я!»). Он готов за нее умереть. «Нет, — восклицает Иоланта. — Живи!.. Я буду видеть» (король ведь пригрозил, что жизнь или смерть Водемона будет зависеть от того, исцелится ли Иоланта). Иоланта уходит. Король обращается к Водемону и признается ему в том, что он не взаправду угрожал ему, — он хотел лишь возбудить в дочери острое желание прозреть. Теперь время им обоим узнать, кто есть каждый из них. Водемон представляется - он Готфрид Водемон, граф Иссодюна, Шампани, Клерво и Монтаржи. И он просит руки Иоланты. Но король вынужден отказать, ведь дочь уже давно помолвлена с другим. Король не успевает договорить, слышится шум. Это сюда является Роберт, герцог Бургундский, с оруженосцами. Увидя короля Рене, он преклоняет перед ним колена. На сей раз поражен Водемон. Теперь все выясняется: Роберт просит короля о расторжении своей помолвки с Иолантой, поскольку его сердце отдано Матильде. Король теперь без угрызений совести отдает дочь Водемону. И вот входит Бертран с долгожданной вестью: «Свершилось!» Иоланта видит! Эбн-Хакиа вводит Иоланту. Она в повязке. По знаку врача все отступают в глубину сада. Становится совсем темно; только дальние вершины гор чуть освещены отблеском вечерней зари. На небе появляются звезды. Эбн-Хакиа снимает повязку с глаз Иоланты. Иоланта поначалу испугана, она не узнает своего сада. «Смотри наверх, / Тебя не испугает небо», — говорит ей врач. Иоланта приходит в восторг от вида звездного неба, она опускается на колени. Ее взору постепенно открывается окружающий мир, она видит отца, узнает подруг и Водемона, который отныне будет ее защитником. Все славят свет, источник жизни. Все опускаются на колени.
А. Майкапар
Это сообщение отредактировал Agleam - 11-11-2018 - 22:42
Автор сценария и режиссёр-постановщик: Владимир Гориккер Оператор: Вадим Масс Художники: Виктор Шильдкнехт, Герберт Ликумс Наталия Рудная (поёт Галина Олейниченко) — Иоланта Фёдор Никитин (поёт Иван Петров) — Рене Юрий Перов (поёт Зураб Анджапаридзе) — Водемон Александр Белявский (поёт Павел Лисициан) — Роберт Петр Глебов (поёт Владимир Валайтис) — Эбн-Хакиа Валентина Ушакова (поёт Евгения Вербицкая) — Марта Валдемар Зандберг, поёт Валерий Ярославцев — Бертран Янис Филипсон (поёт В.Власов) — Альмерик Валентина Шарыкина (поёт Маргарита Миглау) — Бригита Ольга Амалина (поёт Кира Леонова) — Лаура Арнольд Мильбретс — шут Т. Старова — Матильда
Agleam
Cityman 1786 - Карл Мария фон Вебер /Carl Maria von Weber/ (1786 - 05.06.1826), немецкий композитор, дирижёр, музыкальный критик, основоположник немецкой романтической оперы.
«Мир — в нем творит композитор!» — так очерчивал поле деятельности художника К. М. Вебер — выдающийся немецкий музыкант: композитор, критик, исполнитель, литератор, публицист, общественный деятель начала XIX в. И действительно, мы находим в его музыкально-драматических произведениях чешские, французские, испанские, восточные сюжеты, в инструментальных сочинениях — стилистические признаки цыганского, китайского, норвежского, русского, венгерского фольклора. Но главным делом всей его жизни стала национальная немецкая опера. В неоконченном романе «Жизнь музыканта», имеющем ощутимые черты биографичности, Вебер блестяще характеризует, устами одного из персонажей, состояние этого жанра в Германии:
По совести говоря, дела с немецкой оперой обстоят весьма плачевно, она страдает судорогами и не может твердо стоять на ногах. Толпа ассистентов хлопочет подле нее. И все же она, едва оправившись от одного обморока, снова падает в другой. К тому же, предъявляя к ней всевозможные требования, ее настолько раздули, что ни одно платье не приходится ей более в пору. Напрасно господа переделывальщики в надежде украсить ее напяливают на нее то французский, то итальянский кафтан. Он не к лицу ей ни спереди, ни сзади. И чем больше пришивать к нему новые рукава и укорачивать полы и фалды, тем хуже он будет держаться. В конце концов, нескольким романтическим портным пришла в голову счастливая мысль выбрать для нее отечественную материю и, по возможности, вплести в нее все то, что когда-либо создали у других наций фантазия, вера, контрасты и чувства.
скрытый текст
Вебер родился в семье музыканта — его отец был оперным капельмейстером, играл на многих инструментах. Будущего музыканта формировала та среда, в которой он находился с раннего детства. Франц Антон Вебер (дядя Констанции Вебер, жены В. А. Моцарта) поощрял увлечение сына музыкой и живописью, знакомил с тонкостями сценического искусства. Занятия с известными педагогами — Михаэлем Гайдном, братом всемирно известного композитора Йозефа Гайдна, и аббатом Фоглером — оказали заметное влияние на молодого музыканта. К тому времени относятся и первые опыты сочинения. По рекомендации Фоглера Вебер поступает в оперный театр города Бреслау в качестве капельмейстера (1804). Начинается его самостоятельная жизнь в искусстве, формируются вкусы, убеждения, задумываются крупные произведения.
С 1804 г. Вебер работает в различных театрах Германии, Швейцарии, занимает пост директора оперного театра в Праге (с 1813 г.). В этот же период устанавливаются связи Вебера с крупнейшими представителями художественной жизни Германии, повлиявшими во многом на его эстетические принципы (И. В. Гёте, К. Виланд, К. Цельтер, Т. А. Гофман, Л. Тик, К. Брентано, Л. Шпор). Вебер приобретает известность не только как выдающийся пианист и дирижер, но и как организатор, смелый реформатор музыкального театра, утвердивший новые принципы размещения музыкантов в оперном оркестре (по группам инструментов), новую систему репетиционной работы в театре. Благодаря его деятельности изменяется статус дирижера — Вебер, принимая на себя роль режиссера, руководителя постановочной части, участвовал во всех стадиях подготовки оперного спектакля. Важной чертой репертуарной политики возглавляемых им театров было предпочтение немецких и французских опер, в отличие от более обычного преобладания итальянских. В произведениях первого периода творчества кристаллизуются черты стиля, ставшие впоследствии определяющими, — песенно-танцевальный тематизм, своеобразие и красочность гармонии, свежесть оркестрового колорита и трактовки отдельных инструментов. Вот что писал, например, Г. Берлиоз:
А каков оркестр, аккомпанирующий этим благородным вокальным мелодиям! Какие изобретения! Какие искуснейшие изыскания! Какие сокровища открывает перед нами подобное вдохновение!
Среди наиболее значительных сочинений этого времени — романтическая опера «Сильвана» (1810), зингшпиль «Абу Гасан» (1811), 9 кантат, 2 симфонии, увертюры, 4 фортепианные сонаты и концерты, «Приглашение к танцу», многочисленные камерные инструментальные и вокальные ансамбли, песни (свыше 90).
Завершающий, дрезденский период жизни Вебера (1817-26), отмечен появлением его знаменитых опер, а настоящей его кульминацией стала триумфальная премьера «Волшебного стрелка» (1821, Берлин). Эта опера — не только блистательная композиторская работа. Здесь, как в фокусе, сконцентрированы идеалы нового немецкого оперного искусства, утверждаемые Вебером и ставшие затем основой для последующего развития этого жанра.
Музыкально-общественная деятельность требовала решения задач не только творческих. Вебер, в период своей работы в Дрездене, сумел осуществить широкомасштабную реформу всего музыкально-театрального дела в Германии, которая включала и целенаправленную репертуарную политику, и подготовку театрального ансамбля единомышленников. Проведение реформы обеспечивала музыкально-критическая деятельность композитора. В написанных им немногочисленных статьях содержится, по существу, развернутая программа романтизма, утвердившегося в Германии с появлением «Волшебного стрелка». Но помимо своей чисто практической направленности, высказывания композитора — это еще и особая, оригинальная, облеченная в блистательную художественную форму музыкальная литература, предвещающая статьи Р. Шумана и Р. Вагнера. Вот один из фрагментов его «Заметок на полях»:
Кажущаяся бессвязность фантастического, напоминающая не столько обычную написанную по правилам музыкальную пьесу, сколько пьесу фантастическую, может быть создана... лишь самым выдающимся гением, таким, который творит свой мир. Мнимый беспорядок этого мира на самом деле заключает в себе внутреннюю связь, пронизанную самым искренним чувством, и надо только уметь воспринять ее своими чувствами. Однако выразительность музыки и без того содержит в себе много неопределенного, индивидуальному чувству приходится многое вкладывать в нее и поэтому лишь отдельным душам, настроенным буквально на тот же тон, удастся поспевать за развитием чувства, которое совершается вот так, а не иначе, которое предполагает вот такие, а не иные необходимые контрасты, для которого верно вот только одно это мнение. Поэтому задача подлинного мастера состоит в том, чтобы властно царить и над своими и над чужими чувствами, а чувство, которое он передает, воспроизводить как постоянное и наделенное только теми цветами и нюансами, которые тотчас же создают в душе слушателя некий целостный образ.
После «Волшебного стрелка» Вебер обращается к жанру комической оперы («Три Пинто», либретто Т. Хелла, 1820, незавершенная), пишет музыку к пьесе П. Вольфа «Прециоза» (1821). Главные произведения этого периода — предназначенная для Вены героико-романтическая опера «Эврианта» (1823) на сюжет французской рыцарской легенды и сказочно-фантастическая опера «Оберон», созданная по заказу лондонского театра Covent Garden (1826). Последняя партитура дописывалась уже тяжело больным композитором вплоть до самого дня премьеры. Успех был неслыханным для Лондона. И все же Вебер считал необходимыми некоторые переделки и изменения. Сделать их он уже не успел...
Главным делом жизни композитора стала опера. Он знал, чего добивался, идеальный ее образ был им выстрадан:
...я говорю об опере, какой жаждет немец, а это — замкнутое в себе художественное творение, в котором доли и части родственных и вообще всех использованных искусств, спаиваясь до конца в одно целое, исчезают как таковые и до известной степени даже уничтожаются, но зато строят новый мир!
Веберу удалось построить этот новый — и для него самого — мир...
Опера в четырех действиях Джузеппе Верди на либретто (по-итальянски) Антонио Гисланцони, основанное на французской прозаической версии Камилла дю Локля, в свою очередь заимствовавшего сюжет у Франсуа Огюста Фердинанда Мариетте, с собственными композиторскими вставками как в прозаическую, так и в стихотворную версию.
Действующие лица: ЦАРЬ ЕГИПТА (бас) АМНЕРИС, его дочь (меццо-сопрано) АМОНАСРО, царь Эфиопии (баритон) АИДА, его дочь и рабыня Амнерис (сопрано) РАДАМЕС, начальник дворцовой стражи (тенор) РАМФИС, верховный жрец (бас) ГОНЕЦ (тенор)
Время действия: эпоха правления фараонов. Место действия: Мемфис и Фивы. Первое исполнение: Каир, 24 декабря 1871 года.
скрытый текст
Рассказ об этом великом шедевре оперного искусства мне хочется начать с краткого рассуждения о деньгах и сделать это для того, чтобы продемонстрировать, что серьезные композиторы отнюдь не всегда бедны, беспрестанно борются с невзгодами, не оценены обществом. Отнюдь. Порой, наоборот, они бывают по-царски вознаграждены за свой труд. Известно, что за «Аиду» Верди запросил — и получил без всяких торгов — гонорар в сумме 30 000 долларов. Контракт был подписан, когда композитор не написал еще ни единой ноты. И все, что покупатель получил за свои 150 000 франков, была только одна копия партитуры и право первому поставить оперу в Египте в Каире — и только в Каире. Верди сохранил за собой все остальные права, и они включали отчисления ему за каждое исполнение, где бы то ни было в мире, и публикацию партитуры и либретто. Если вспомнить, что в Европе в 1870 году 30 000 долларов равнялись примерно 200 000 долларов сегодня, а также, что не было налогов, можно представить себе, что хедив Египта, который заплатил эту сумму, сделал высокую ставку на музыкального гения. Я не имею в виду, будто Верди был хапугой. Деньги отнюдь не были для него на первом месте. Его усиленно уговаривали, чтобы он вообще взялся за оперу, но, когда он приступил к работе над «Аидой», он щедро заплатил своему либреттисту, а также передал часть аванса пострадавшим при осаде Парижа. Он очень много и напряженно работал. В качестве исторической канвы Верди взял всего лишь четырехстраничный набросок сюжета, написанный египтологом Мариеттом Би, и вместе со своим французским другом Камиллом дю Локлем развил его в либретто четырехактной оперы. Затем он предложил итальянскому поэту Гисланцони переработать его в итальянское либретто, причем Верди сам дал предельно детальные предписания касательно поворотов сюжета и даже сам написал некоторые стихотворные строки. Что касается музыки, то она была написана за четыре месяца.
Мировая премьера оперы состоялась в Каире накануне Рождества 1871 года. Представление вылилось в огромный международный триумф. На премьеру оперы собралось высшее общество со всего света. Не было только Джузеппе Верди. Но он присутствовал — сорок шесть дней спустя — на итальянской премьере в Милане. Успех этой постановки был столь же велик. С тех пор «Аида» является любимейшим оперным спектаклем и входит в репертуар практически каждой оперной труппы во всем мире.
ИНТРОДУКЦИЯ
Для миланской премьеры Верди сочинил специальную увертюру, но, будучи художником необычайно строгим сам к себе, он забраковал ее. Она осталась в рукописи и никогда, насколько я знаю, не исполнялась. В Милане была исполнена выразительная, хотя и более скромная по размерам интродукция, впервые прозвучавшая в Египте. Она и по сей день остается одной из жемчужин симфонической музыки. Она начинается скорбной и выразительной мелодией скрипок — темой самой Аиды — и затем перерастает в контрастную ей суровую тему жрецов.
ДЕЙСТВИЕ I
История, поведанная Мариеттом, основывалась, как он сам утверждал, на реальном историческом событии. Но он не сообщил, когда именно оно произошло; единственное его уточнение: «во времена фараонов». Поскольку фараоны, по подсчетам самого Мариетта, правили с 5004 года до н.э. по 381 год н.э., это делает временной диапазон, в котором разворачивается данный сюжет, очень широким. Когда бы то ни было, события происходили в период, когда Египет находился во враждебных отношениях с Эфиопией.
Сцена 1. В тронном зале дворца фараона в Мемфисе египетский верховный жрец Рамфис сообщает молодому Начальнику дворцовой стражи Радамесу о том, что эфиопы опять идут войной и что должен быть выбран полководец. Радамес остается один, он надеется, что, может быть, именно он будет избран военачальником. Он поет о том, как он надеется в один прекрасный день жениться на прекрасной рабыне-эфиопке Аиде и вернуть ей родину. Это, конечно, знаменитый романс Радамеса «Celeste Aida!» («Милая Аида!»).
К несчастью, дочь фараона Амнерис влюблена в Радамеса. Застав его одного, она открыто говорит ему о своей страсти. Но, когда появляется Аида, Амнерис безошибочно истолковывает нежные, но безнадежные взгляды, которыми обмениваются тенор и сопрано. Аида смущена и пытается оправдать свои слезы — она проливает их из-за неотвратимо надвигающейся войны с ее народом. Следует драматический терцет, в котором каждый из персонажей выражает свои личные чувства.
Под звуки фанфар входит фараон Рамсес и весь его двор. Они выслушивают тревожное сообщение гонца: эфиопы уже наступают под предводительством отважного воина — царя Амонасро. Тогда фараон провозглашает, что египтян в бой поведет Радамес. Величаво и сурово звучит гимн — хоровой номер, призывающий всех египтян выступить на защиту священной реки Нил. В заключение этого хора Амнерис обращается к Радамесу и гордо наставляет его: «Ritorna vincitor!» («С победой возвратись!»). Под звуки марша все удаляются.
Все, кроме Аиды. Она иронически повторяет последние слова Амнерис, затем молится о своем отце, чтобы он не пострадал в сражении, но потом осознает, что его победа будет означать поражение ее возлюбленного Радамеса, и в конце концов, надломленная душевными муками, завершает свою большую арию мольбой к богам сжалиться над нею.
Сцена 2 происходит в храме бога Ра в Мемфисе. Сверху разливается таинственный свет. Длинный ряд колонн, примыкающих одна к другой, теряются во мраке. Стоят статуи разных божеств. Посередине, на возвышении, покрытом коврами, алтарь со священной утварью. На золотых треножниках дымятся благовония.
Здесь собрались жрецы, чтобы совершить обряд посвящения Радамеса в главнокомандующие египетской армией. За кулисами голос Великой жрицы и хор жриц возглашают молитву. На сцене другие жрецы исполняют ритуальный танец перед алтарем. Над головой Радамеса развертывают серебряное покрывало, и Рамфис вручает ему меч. Верховный жрец возносит торжественную молитву о защите священной земли Египта. Радамес присоединяется к этой молитве, затем ее подхватывают и все остальные жрецы. Вся церемония завершается мощным призывом, обращенным к богу Ра.
ДЕЙСТВИЕ II
Сцена 1. Терраса в покоях Амнерис во дворце в Фивах. Амнерис в томлении лежит на своем ложе. Служанки одевают ее и развлекают пением под звуки арф. Они поют о подвигах Радамеса, приведшего египетскую армию к победе. Новая забава — эксцентричный мавританский танец мальчиков-невольников.
Далее следует большая сцена Амнерис с ее рабыней-эфиопкой Аидой. Принцесса притворяется сочувствующей девушке, поскольку эфиопы побеждены, но ее истинная цель — узнать, действительно ли Аида ее соперница в любви Радамеса. Она добивается этого, сказав Аиде, что он погиб в бою. Вопль отчаяния Аиды подтверждает подозрение Амнерис. Она разоблачила Аиду и теперь сообщает, что на самом деле Радамес жив. Аида ликует, по ее щекам текут слезы, а глаза сияют восторгом. Рабыня просит сжалиться над нею, но ее скорбной мольбе отвечают страстно-гневные восклицания Амнерис. Неожиданно их яркий дуэт прерывается звуками труб за сценой и триумфальным хором. Амнерис удаляется, приказав Аиде следовать за нею на торжественную церемонию встречи победителей. Аида повторяет свою мольбу к богам о смерти; вновь звучит уже знакомая скорбная мелодия — заключительный монолог Аиды из 1-й сцены I действия.
Сцена 2. Это грандиознейшая триумфальная сцена. Одна из больших площадей Фив. Толпы народа окружают трон фараона. На площадь вступают воины, затем жрецы, потом танцоры. Участвует балет. Все ликуют. Фараон поднимается на трон, рядом с ним садится его дочь. На площадь вступает всеми приветствуемый Радамес. Его въезд на колеснице на площадь проходит под звуки «Триумфального марша», получившего необычайную популярность благодаря его громоподобным трубам. Фараон предлагает Радамесу все, что тот пожелает. Первое желание Радамеса — чтобы вывели вперед захваченных пленников. Вперед выводят несчастных эфиопов в цепях, среди них Амонасро, их царь. Ему удается предупредить Аиду, что никто не должен знать, кто он на самом деле. И когда фараон приказывает ему говорить, он отвечает, что Амонасро убит, а сам он простой воин. С большим достоинством он просит пощадить побежденных. Жрецы против, они требуют смерти пленников, но Радамес и народ просят сохранить жизнь побежденным. Фараон, связанный обещанием Радамесу, находит решение: все будут освобождены, кроме того самого воина, предводителя пленных. Он остается на чужбине.
Затем фараон, не спрашивая молодых людей об их собственных желаниях, объявляет о награде Радамесу - он отдает ему свою дочь, принцессу Амнерис. Амнерис, конечно, ликует; Аида и Радамес в оцепенении; Амонасро говорит Аиде, что он все еще надеется увидеть свою родину; все остальные также поют громко и радостно. Все это превращает заключительный ансамбль финала II действия в грандиозную концертную кульминацию.
ДЕЙСТВИЕ III
Вступление к этому действию представляет собой изумительно поэтичный музыкальный пейзаж. Жаркая летняя ночь на берегах Нила, неподалеку храм Изиды. По воде скользит лодка, она причаливает к берегу, и из нее выходят верховный жрец Рамфис и принцесса Амнерис. Они входят в храм: это канун ее бракосочетания с Радамесом, и она должна помолиться.
Когда они исчезают, появляется Аида, укрытая вуалью, у нее здесь встреча с ее возлюбленным. Если, говорит она, этой встрече суждено быть последней, она не выдержит разлуки и бросится в воды Нила. Она поет свой второй большой романс - «O patria mia» («О край родимый мой...»), в котором она с тоской вспоминает о родной стране.
Но прежде, чем появиться здесь Радамесу, Аиду обнаруживает ее собственный отец. Поначалу они нежно поют о своей родной стране, но у Амонасро в голове созрел более серьезный план. Их армия вновь окрепла. Он готов к сражению. Единственное, что ему необходимо знать, где атаковать египтян. И Аида должна раздобыть эти сведения от своего возлюбленного. Она в ужасе отшатывается, но Амонасро столь красноречив в описании того, что будет означать для ее собственного народа поражение, что в конце концов она соглашается.
Заслышав шаги приближающегося Радамеса, Амонасро быстро прячется за деревом. Любовники восторженно приветствуют друг друга. Радамес надеется, что новое сражение, которое готовится, сможет отсрочить его брак с Амнерис. Аида тем временем поглощена мыслью о побеге с ним. Слова Аиды сопровождает восхитительная мелодия (гобоя), проникнутая страстной печалью и тоской о далекой родине. Но Радамес отказывается стать предателем. Аида горькими упреками отвечает на его слова и говорит ему, чтобы он женился на Амнерис, а ее забыл. Радамес уступает. Он соглашается бежать с нею; он даже говорит ей, где находятся воины, встречи с которыми им нужно избежать. Именно этого и ждал Амонасро. Он выбегает из своего укрытия, открывает ошеломленному Радамесу свое имя и предлагает ему трон и безопасность в Эфиопии. Но неожиданно из храма выходят Амнерис и жрец. Амонасро и Аиде удается скрыться, но Радамес отказывается бежать с ними. Полководец, увенчанный славой победы, оказывается уличенным в измене — жестом, полным драматизма, отдает он свой меч жрецу.
ДЕЙСТВИЕ IV
Сцена 1 — это грандиозная сцена Амнерис. Радамес заключен в темницу, находящуюся в подземелье дворца фараона. Амнерис спустилась сюда; она ждет, что узника по ее приказу приведут к ней. Когда Радамес приходит, она умоляет, чтобы ей было разрешено спасти его. Все, что она просит, это отказаться от Аиды и жениться на ней. Даже когда он узнает, что Аида спаслась (хотя Амонасро был убит), Радамес стоически отвергает ее предложение сохранить ему жизнь. Стража уводит его.
Начинается мрачное шествие жрецов в подземелье, где состоится суд над Радамесом. В этот момент обнаруживает себя Амнерис. Ее ревность, говорит она, принесет смерть ее возлюбленному. Глубоко внизу начинается суд. Радамес обвиняется жрецами в дезертирстве из лагеря перед сражением, в предательстве своей страны, своего фараона, своей чести. Хотя ему дано право защищаться, Радамес не произносит ни слова. Звучит приговор: Радамес будет заживо погребен под алтарем бога, которого он осквернил.
Жрецы поднимаются из подземелья, где они вершили свой суд; им навстречу бросается Амнерис. С негодованием обрушивает она на них свои проклятия, называя их «гнусными тиграми». Но тщетны ее увещевания и мольбы - жрецы непреклонны. И, даже проходя мимо нее, они продолжают повторять свой приговор Радамесу. Сцена завершилась. Амнерис падает без чувств на ступенях у входа в подземелье.
Сцена 2. Действие происходит на двух уровнях. Это была режиссерская идея самого Верди. Наверху — вид внутреннего пространства храма бога Ра, где два жреца приваливают камень к входу в подземелье. Через этот проход Радамес был препровожден в склеп внизу. Здесь он ожидает смерти; сейчас все его мысли об Аиде, которая где-то далеко и, может быть, счастлива, она никогда не услышит о его ужасном конце. Но в этот момент он видит приближающуюся к нему фигуру, едва различимую в темноте. Это Аида. Она узнала, что случилось с Радамесом, и ей удалось проникнуть в подземелье. Она ждала его здесь три дня (Это объясняет предсмертное состояние Аиды, ясное только в первоначальном варианте либретто.). С воплем душевного страдания Радамес пытается поднять тяжелый камень, так как не может вынести мысли о том, что Аида, столь юная и прекрасная, умирает здесь, в этом склепе. Но смерть уже забирает ее. Своей последней песней «O terra, addio» («Прощай, земля») она прощается с миром. Радамес присоединяется к ней. Наверху в храм входит Амнерис. Она простирается над склепом и шепчет молитву о Радамесе, который в своих объятиях держит ее умирающую соперницу. Пока она молится и жрецы возносят свою молитву, внизу в склепе возлюбленные навсегда прощаются с жизнью. Медленно опускается занавес.
больнице имени Рузвельта в Нью-Йорке, куда она пришла, жалуясь на амнезию. Джадсон сообщил прессе, что она переутомилась, дав слишком много концертов — шестьдесят за полсезона. Ольга триумфально вернулась в концертный зал, но новый провал в памяти настиг ее во время концерта под управлением Стоковского. Теперь, когда они не могли доверять друг другу как музыканты, мало что удерживало их от разрыва. Буквально накануне объявления о разводе Ольга забеременела, родилась дочь Соня. Через двадцать месяцев она все-таки подала на развод и переехала в Нью-Йорк. Расставляя вещи в новой квартире, она споткнулась о коробку, упала и порвала связки на левой руке. На этом ее карьера закончилась. Ольга больше никого не любила, а Стоковскому так и не удалось найти жену, которая столь подходила бы ему в музыкальном смысле. Он не стал обвинять Джадсона в крушении своего брака, но Стоковский вообще редко демонстрировал свои чувства. В 1948 году, узнав о том, что Ольга умерла в одиночестве в своей квартире на Западной 55-й улице, он не пролил ни слезинки и не прислал венок. За маской бесстрастности скрывался страстный человек, выплескивавший свои эмоции в музыке. Нужно было быть совершенно бесчувственным, чтобы не испытать хотя бы намека на ревность при мысли о том, какую роль сыграл Джадсон, дав Ольге возможность сбежать из семьи. В отношениях между мужчинами появился оттенок сексуального соперничества.
скрытый текст
Несмотря на эффектную внешность, Стоковский постоянно испытывал трудности в общении с девушками. Его браки были бурными, разводы — болезненными, и по крайней мере один из его широко освещавшихся романов — с кинозвездой Гретой Гарбо — не увенчался успехом. По словам одного звукорежиссера, долго работавшего со Стоковским, ему нравились «победы в гостиных», но он не доводил дело до спальни. Терзаемому страхами по поводу своей эротической несостоятельности Стоковскому было достаточно посмотреть на Джадсона, чтобы увидеть, что такое настоящая мужественность. Узнав о громком романе менеджера с женой одного из членов попечительского совета, Стоковский показал себя истинным ханжой и пуританином. Он назвал эту связь «неприличной»[249], потому что почувствовал в ней угрозу — в большей степени, чем мог бы признаться. У Джадсона были ответы на все вопросы, связанные с двумя сферами жизни, в которых дирижер стремился утвердить свое господство, — с музыкой и с женщинами.
Можно бесконечно рассказывать о преданности обоих мужчин своему делу, об их способности преодолевать любые личные разногласия, которые могли бы помешать профессиональному росту. Конечно, чем больше они отличались друг от друга, тем лучше работали вместе. Дошло до того, что когда в 1922 году Джадсону поручили организацию концертов Нью-Йоркского филармонического оркестра, газеты автоматически предположили, что к нему должен присоединиться и Стоковский. Именно этого Джадсон, боровшийся за то, чтобы заведовать тремя оркестрами в трех разных городах одновременно, хотел меньше всего.
Он взял под свое крыло оркестр Цинциннати с его энергичным дирижером Фрицем Райнером[250]* и помогал Нью-Йорку преодолеть кошмарную ситуацию с его оркестрами. Филармонический оркестр, сотрясаемый забастовками музыкантов, дрался за аудиторию с городским симфоническим оркестром под управлением голландца Дерка Фоша и с оркестром Нью-Йоркского симфонического общества Вальтера Дамроша. Джадсон договорился с профсоюзами, уничтожил городской оркестр, поглотил оркестр Симфонического общества и сделал Филармонический оркестр единственным оркестром на Манхэттене. Главным дирижером был назначен Биллем Менгельберг из Амстердама, деливший сезоны с берлинцем Вильгельмом Фуртвенглером и Артуро Тосканини из театра Ла Скала вплоть до 1929 года, когда итальянец потребовал единоличного господства за пультом.
В то время как все мысли Джадсона были заняты Нью-Йорком, он нуждался в Стоковском как проводнике его политики в Филадельфии. Благодаря хитрости Джадсона и таланту Стоковского оркестр много записывался, но нельзя было упускать и другие возможности. В течение трех воскресений октября 1929 года концерты оркестра впервые транслировались по национальному радио — лишь для того, чтобы Джадсон объявил о предстоящих в будущем сезоне сорока двух трансляциях воскресных концертов Нью-Йоркского филармонического под управлением Тосканини из Карнеги-холла. Стоковский, чья звездная слава дирижера и комментатора уже донеслась по коротким волнам до Европы, по праву чувствовал себя обиженным. Он годами просил Джадсона организовать европейские гастроли для Филадельфийского оркестра и теперь был оскорблен, узнав, что в 1930 году тот отправил в Европу Нью-Йоркский оркестр с Тосканини (как выяснилось, эти гастроли были приманкой, с помощью которой Джадсон завлекал Тосканини на постоянную работу в Нью-Йорк).
В качестве откупного Стоковскому весной 1930 года Джадсон предложил обоим дирижерам поменяться местами на две недели — этот фокус вызвал аншлаги в обоих городах, но оба маэстро остались недовольны. Тосканини пришлось нарушить тщательно продуманную рассадку Стоковского и заново переместить музыкантов, прежде чем Филадельфийский оркестр заиграл так, как он хотел. Стоковский был вынужден терпеть выходки любимчиков Тосканини в Филармоническом. «Показывайте нам ауфтакт перед тактом», — потребовал в ответ на замечание гобоист Бруно Лабейт. До ушей Стоковского донеслось слово «шарлатан», и он выгнал трех человек с репетиции. Пройдет одиннадцать лет, прежде чем он снова станет за пульт Нью-Йоркского филармонического оркестра. Джадсона все это не волновало. Он видел только набитые залы в обоих городах и слышал только похвалы от советов директоров обоих оркестров. Решив сузить круг своих обязанностей, он ушел из Цинциннати и попросил об отставке в Филадельфии, но потом все же остался там, уступив эмоциональным просьбам директоров. Джадсон понимал, что не может лично руководить всеми крупными оркестрами в Америке. С другой стороны, если бы ему удалось завоевать уважение их советов и заручиться содействием художественных руководителей, он смог бы контролировать целую отрасль музыкальной индустрии.
Он умел находить нужные слова для мужчин и женщин, создававших и финансировавших американские оркестры, он разговаривал с ними на равных, как один самостоятельно добившийся успеха человек может говорить с другими. «Г-н Джадсон всегда работал вместе с советом директоров»[251], — говорила одна из сторонниц Стоковского в Филадельфии. «Джадсон ни на минуту не забывал, что он бизнесмен, и никогда не строил из себя чисто сен-симоновского идеалиста»[252], — отмечал журналист. Он здраво рассуждал о деньгах, и спонсоры безоговорочно доверяли ему. Им нравилось, что он всегда оплачивал свой билет на концерты и никогда не брал контрамарок.
Ведя переговоры с маэстро, Джадсон всегда представлялся как «разочаровавшийся во всем дирижер»[253]. Однако, наблюдая за Стоковским, он получил полное представление об опасениях и неуверенности оркестровых дирижеров и никогда не выказывал подобострастия к их пьедесталу. Дирижеры, наделенные даром, который невозможно было оценить без хорошего оркестра, принадлежали к легко выходящей из равновесия, невероятно ревнивой породе, и Джадсон культивировал их страхи. Постоянно находя новых дирижеров, он заставлял каждого маэстро думать, что если он не будет играть по правилам Джадсона, ему всегда найдется замена. Большая тройка — Тосканини, Кусевицкий и недовольный Стоковский — не подчинялась его командам, но остальные довольно легко поддавались дрессировке. Любой приглашенный дирижер, хорошо показавший себя в Филадельфии или Нью-Йорке, мог рассчитывать на подписание контракта с частной компанией администратора оркестра.
Он создал крупнейшее из когда-либо существовавших концертных агентств; список его солистов возглавлял неподражаемый Яша Хейфец, и были еще десятки менее громких имен, также нуждавшихся в хлебе насущном. Если за пульт оркестра вставал дирижер от Джадсона, ему надлежало выполнять инструкции агентства. Массимо Фречча, итальянский маэстро, приглашенный в Новый Орлеан, получил письмо следующего содержания: «Дорогой Фречча, рекомендую Вам такого-то, великолепного пианиста из Венгрии. Вы должны взять его. Всего наилучшего, Джадсон». Фречча наивно попросил, чтобы ему дали возможность хотя бы прослушать кандидата. Со стороны Джадсона последовало холодное молчание. Ему не нравилось, когда его авторитет подвергали сомнению. Его решения, по словам одного журналиста, «не подлежали апелляции — суда более высокой инстанции для него не существовало»[254].
Джадсон похвалялся тем, что за семьдесят лет, проведенных на вершинах музыкального бизнеса, он никогда не вмешивался в творческую политику[255]. В этом утверждении содержалась не столько ложь, сколько стремление обозначить свою добровольную отстраненность. Находясь по обе стороны барьера, в качестве менеджера как оркестра, так и большинства солистов, он ощущал себя абсолютно беспристрастным. Если какого-то дирижера тянуло к репертуару, который неизбежно принес бы убытки, он мог наложить свое вето. Разве можно назвать это вмешательством в творческий процесс — ведь это только проявление реализма! Если попечительский совет какого-то оркестра настаивал на проведении большего числа концертов, чем можно было себе позволить, Джадсон придерживал солистов, пока не восторжествует здравый смысл. Кому же надо, чтобы оркестр нес лишние расходы? Он был голосом разума и противником авантюр. Все незнакомое объявлялось им вне закона, все дерзкое подавлялось. Малер, чья Восьмая симфония стала стартовой площадкой для карьеры Джадсона, больше не звучал в американских концертных залах. Малер требует огромного оркестра, дорогостоящих репетиций и рекламы. Так зачем играть Малера, если публика рада Бетховену? Отто Клемперер возлагал на Джадсона ответственность за свое отлучение от лучших оркестров Америки. Джадсону не понравилось, что дирижер включил в свою нью-йоркскую программу Вторую симфонию Малера, прекрасно сознавая, что это соберет в лучшем случае ползала. Если бы не покровительство, оказываемое Кусевицким американским композиторам в Бостоне, и не эклектический репертуар Стоковского в Филадельфии, море американской музыки в эпоху Джадсона превратилась бы в узенький ручеек признанных шлягеров. «Казалось, Джадсон не имел никакого музыкального вкуса, — вспоминала вдова одного из дирижеров. — Он много рассуждал об артистах и рассказывал сплетни, но я не припомню, чтобы он когда-то выражал предпочтение хоть какой-нибудь музыке»[256].
Стоковский работал без устали, чтобы протолкнуть современные произведения через препоны, которые возводил его же менеджер. Пытаясь перекрыть его источники, Джадсон в 1926 году добровольно согласился возглавить Международную гильдию композиторов[257]*,
Государственный академический театр «Московская оперетта» — первый государственный театр оперетты в России. Открылся 24 ноября 1927 года в Москве. Основан на базе существовавшего с 1922 года трудового коллектива артистов оперетты. Труппу составили артисты: Т. Я. Бах, Е. В. Грановская, В. Р. Лейкина, К. М. Новикова, З. А. Смирнова, В. С. Володин, М. Л. Волховской, М. И. Днепров, Т. К. Дунаев и др., заведующий художественной частью — Г. М. Ярон.
Здесь были поставлены первые советские оперетты: «Женихи» (1927), «Золотая долина» (1938) Дунаевского, «Холопка» (1932) Стрельникова, «Свадьба в Малиновке» Б. А. Александрова (1937) и др.
Новое решение искали режиссёры в постановках зарубежных классических оперетт — «Роз-Мари» Фримля и Стотхарта (1928), «Летучая мышь» Штрауса (1933), «Фиалка Монмартра» (1933), «Сильва» (1941) Кальмана и др.
В годы Великой Отечественной войны 1941-45 часть труппы театра работала в Кузбассе, часть оставалась в Москве. Были поставлены «Девушка из Барселоны» Б. А. Александрова, «Табачный капитан» Щербачёва (обе в 1942) и др.
В 1947-53 главный режиссёр театра — И. М. Туманов. Были осуществлены спектакли «Вольный ветер» Дунаевского (1947), «Акулина» Ковнера (1949), «Трембита» (1949), «Первая любовь» (1953) Милютина, «Самое заветное» Соловьёва-Седого (1952). Для этих постановок характерно стремление к созданию актёрского ансамбля.
В 1954-64 главный режиссёр театра — В. А. Канделаки, спектакли которого отличали яркие актёрские работы.
В разные годы в театре работали актёры: С. М. Вермель, Р. Ф. Лазарева, С. Петрова, E. P. Савицкая, А. Г. Цензор, С. М. Аникеев, В. И. Алчевский, Н. М. Бравин, И. И. Гедройц, М. А. Качалов, А. А. Феона, Н. О. Рубан, В. Я. Хенкин, Т. Шмыга, Г. Васильев.
В 50-60-е годы поставлены спектакли: «Белая акация» Дунаевского (1955), «Поцелуй Чаниты» (1957), «Фонари-фонарики» (1958), «Цирк зажигает огни» (1960) Милютина и др.
В 1964-75 художественный руководитель театра — народный артист РСФСР Г. П. Ансимов. Лучшие спектакли театра 60-70-х годов — «Баранкин, будь человеком» Туликова (1965), «Девушка с голубыми глазами» Мурадели (1966), «Конкурс красоты» Долуханяна (1967), «Белая ночь» Хренникова (1967), «Нет меня счастливее» Эшпая (1970), «Девичий переполох» Милютина (1971) — отличает глубокая разработка характеров действующих лиц, яркая жизнерадостность, театральность.
Ставятся классические и современные произведения зарубежных композиторов: «Граф Люксембург» (1960), «Весёлая вдова» (1966) Легара, «Марица» Кальмана (1963), «Моя прекрасная леди» Лоу (1965) и др.
Колониальный театр , открытый в 1900 году , является старейшим непрерывно-действующих театром в Бостоне , штат Массачусетс , США . Разработанная архитектурной фирмой Clarence Blackall и оплаченная Фредериком Лотропом Эймсом-младшим , театр впервые открыл свои двери для выступления Бен-Хура 20 декабря 1900 года. Бен-Хур работал с актерским составом и командой из 350 человек и показал восемь живых лошадей на сцене в полном галопе во время гонки на колеснице. Игра была настолько механически и технически необычной, что была показана на обложке Scientific American . Он расположен по адресу 106 Boylston Streetна Boston Common на бывшем сайте Бостонской публичной библиотеки . Это ожидающий Бостонский ориентир.
Всего фото в этом сете: 2. Нажмите для просмотра.
Это сообщение отредактировал Agleam - 01-12-2018 - 20:39
откуда Стоковский получал «опасные» партитуры. Следовало бы предупредить гильдию, которой ранее руководил Эдгар Варез, о грозящей опасности. Через год она, к тихой радости Джадсона, свернула свою деятельность. Впрочем, руководители пришедшей ей на смену Лиги композиторов оказались хитрее, и в 1930 году именно они втянули Стоковского в его самую крупную игру — американскую премьеру балета Стравинского «Весна священная», прошедшую в один вечер с малопонятной шёнберговской «Счастливой рукой». «Не думаете же вы, что с такой программой вам удастся собрать полный зал в Метрополитен, — сказал Джадсон председателю лиги Клер Рейс. — Если вы перестанете настаивать на ее исполнении, то все мои симпатии будут на вашей стороне»[258]. Он умолял попечительский совет Филадельфийского оркестра воспротивиться осуществлению этих планов, но у г-жи Рейс были свои источники финансирования, а Стоковский оказался тверд как скала. Поерзав на Шёнберге, публика восторженно приняла Стравинского, и портрет Стоковского появился на обложке журнала «Тайм» — он стал первым дирижером, допущенным в этот эфемерный зал славы. Далее он поставил «Воццека» Альбана Берга, за ним последовал балет Прокофьева и «Лунный Пьеро».
скрытый текст
Пытаясь накинуть узду на вкусившего свободу жеребца, Джадсон боролся с попечительским советом до 1934 года, когда выбранный председателем совета Кертис Бок принял решение окончательно отпустить вожжи и дать Стоковскому полную свободу. Столкнувшись с дефицитом в четверть миллиона долларов под конец оперного сезона, спланированного Стоковским, который, впрочем, отказался им дирижировать, Джадсон подал в отставку. Через несколько недель со своего поста ушел и Стоковский, обвинив совет в неспособности назначить приемлемого администратора. Правда состояла в том, что оба уже устали от Филадельфии и имели дела на стороне.
Джадсон, скрывая «сильную неприязнь»[259] к Стоковскому, выполнял свои обязанности ровно столько времени, сколько потребовалось для обеспечения карьеры своего главного протеже. После ухода Стоковского он вначале договорился с любимцем филадельфийских критиков Фрицем Райнером, преподававшим в Институте Кёртиса, но тот обладал непостоянным венгерским темпераментом и независимым складом ума. Тогда Джадсон решил заменить Стоковского лысеющим скучноватым трезвенником. Юджин Орманди, родившийся в Будапеште под именем Енё Блау, привлек внимание Джадсона в Нью-Йорке, дирижируя в Карнеги-холле оркестром, сопровождавшим выступление Айседоры Дункан. «Я пришел посмотреть танцовщицу, а вместо этого услышал дирижера»[260], — рассказывал менеджер.
Джадсон обеспечивал Орманди разовыми концертами до тех пор, пока в 1931 году не умер художественный руководитель оркестра в Миннеаполисе. Ознакомившись с контрактом оркестра, составленным по старому образцу, Джадсон понял, что писавшие его не имели понятия о наступлении эры радио и звукозаписи. Музыканты получали еженедельную зарплату, и их можно было использовать без дополнительных выплат в любых музыкальных мероприятиях по усмотрению руководства. Джадсон позвонил продюсеру звукозаписывающей компании «Ар-Си-Эй» Чарлзу О'Коннеллу и сказал, что может бесплатно дать ему для записей оркестр Миннеаполиса с Орманди. О'Коннелл тут же вскочил в поезд и в течение двух недель, включая воскресенья, записывал по две смены в день. За две поездки он записал сто произведений, а оркестр Миннеаполиса стал самым записываемым коллективом в мире. В течение следующих десяти лет организация получила отчисления от продажи записей — 163 362 доллара 58 центов; музыканты не получили ничего. «Г-н Орманди не получил вознаграждения за свои героические усилия, — сообщал О'Коннелл, — но его записи привлекли к нему общенациональное внимание и в значительной мере способствовали… его последующему назначению на пост главного дирижера Филадельфийского оркестра. Это, на мой взгляд, стало достаточной компенсацией»[261].
Филадельфийский оркестр нуждался в знаменитости, а сравниться с героем винила Орманди не мог никто. Ему было тридцать семь лет, он был женат, имел двоих детей и отличался почти болезненной скромностью; кроме того, он был трудолюбив, скрупулезен и полностью лишен воображения. Под его капельмейстерским управлением оркестр быстро восстановил свою былую репутацию самого скучного коллектива.
Стоковский уехал в Голливуд, где сошелся с Гарбо и записал «Фантазию»[262]* для Уолта Диснея, но так и не прижился. Он вернулся в Нью-Йорк к Джадсону, который поставил его дирижировать Нью-Йоркским филармоническим оркестром. Какое-то время казалось, что все идет как прежде: Джадсон руководил рекламными акциями, предшествовавшими третьей женитьбе Стоковского — на сей раз на наследнице миллионов Глории Вандербильт, моложе его на сорок лет, — а публика покорялась его ауре. Но Джадсон отказался сделать дирижера художественным руководителем, отдав этот пост импозантному греку Димитриосу Митропулосу. Стоковский стал возражать против этого, и в 1950 году символическое партнерство маэстро и менеджера распалось вновь, на сей раз навсегда. Чувствуя себя нежеланным в Америке, Стоковский подписал контракт с агентом Бичема, симпатичным венгром по имени Эндрю Шульхоф, который направил его в Англию работать с Королевским филармоническим оркестром, а оттуда — по всей Европе. После пяти лет беззаветно преданной службы Шульхоф был с позором уволен за «непереносимое оскорбление», нанесенное маэстро, — он разрешил фотографу проникнуть на репетицию Стоковского в Штутгарте; дирижер не хотел, чтобы видели, как он стареет. Его жизнь между отъездом из Филадельфии и последним расцветом на девятом десятке лет оказалась беспокойной, не слишком содержательной и трагической — трагической вдвойне, поскольку не вызывала особого сочувствия. Джадсон, напротив, являл собой пример удачливости и довольства. Из двух штаб-квартир, расположенных по обе стороны Западной 57-й улицы, он контролировал ведущие оркестры Америки и большинство ее концертирующих артистов. Неизменно элегантный в своем английском костюме, растягивающий слова почти на британский манер, он ушел далеко от своих незавидных корней, проделав путь от скромного музыканта до верховного властителя всей музыки на всей территории Соединенных Штатов. Это восхождение произошло почти незаметно. Просто он умел очень точно чувствовать свое время.
Еще в 1916 году, когда Филадельфию пробудили звуки Восьмой симфонии Малера, помощник менеджера Американского отделения Компании беспроволочного телеграфа Маркони направил своему боссу докладную записку. «Я разработал план развития, — писал Дэвид Сарнов, — благодаря которому радио станет таким же предметом повседневного домашнего обихода, как пианино или фонограф. Идея состоит в том, чтобы передавать музыку в дома по беспроволочной связи» [263].
Артур Джадсон, играя как-то с детекторным приемником своего сына, «предугадал потенциал радио как средства распространения музыки»[264]. Незадолго до рождения средств массовой информации оба архитектора радиотрансляции осознали, насколько значительной может стать ее роль в удовлетворении общественной потребности в музыке.
Сарнов, еврей-иммигрант из России, любивший, чтобы его называли «Генералом»[265]*, подал заявку на патенты в области радио и заручился поддержкой со стороны промышленников. Когда повсюду стали появляться кустарные радиостанции, на первых порах оборудованные чуть ли не в фермерских амбарах (первой из них в ноябре 1920 года стала станция KDKA в Питтсбурге[266]*), он предложил наладить между ними телефонную связь. К 1926 году он владел сетью из двадцати пяти станций, транслировавших первую игру Кубка мира по бейсболу пятнадцати миллионам слушателей. Учрежденная им Национальная радиовещательная компания (Эн-би-си) стала единственной профессионально организованной службой среди массы дешевых независимых радиостанций. В качестве типичного примера последних можно назвать филадельфийскую WCAU, проданную в 1922 году основавшим ее инженером энергичному молодому юристу Айзеку Леви. У Айка было много других дел, поэтому он поставил управлять WCAU своего брата Леона, дантиста-сибарита, который ухаживал за хрупкой наследницей сигарной компании «Конгресс» Бланш Пейли, а в 1927 году женился на ней. Её брат Уильям Пейли, сын еврейских эмигрантов из России, получивший университетское образование, сразу проявил интерес к радиопроектам своих зятьев.
Теперь Сарнов был готов к слиянию. Он собрал миллион долларов, купил у компании «Америкэн телеграф энд телефон» право на годовое использование ее линий и приступил к поиску независимых станций, на основе которых можно было бы создать национальную службу. Эти станции могли присоединяться к Красной или Синей сети (одна чуть дешевле другой), но на самом деле реального выбора у них не было. Профессионально сделанные на заказ программы Эн-би-си обходились дешевле и были популярнее, чем программы местных станций, и большинство независимых компаний предпочитали купить франшизу[267]* — но филадельфийская WCAU не входила в их число.
Артур Джадсон давно ждал этого момента. В сентябре 1926 года он создал «Радиокорпорацию Джадсона», чтобы поставлять музыку сети Эн-би-си. Новые радиовещатели не ориентировались в мире музыки, и Джадсон мог действовать в качестве их посредника. Прежде всего он обратился с предложением к Сарнову. Не получив ответа, Джадсон лично явился к Генералу и спросил, как тот собирается поступить с предложенной им схемой.
— Никак, — ответил Сарнов.
— Тогда мы создадим собственную сеть, — холодно сказал Джадсон.
— Вы не сможете, — рассмеялся глава Эн-би-си. Ему самому потребовалось десять лет, чтобы создать первую в мире радиовещательную сеть, и какому-то выскочке, музыкальному агенту, не удастся украсть его эфир. Он сам позаботился об организации музыкальных передач, проконсультировавшись с дирижером Вальтером Дамрошем, чей Нью-Йоркский оркестр именно сейчас пытается разрушить этот Джадсон. Дамрош, четкий, как метроном, практик с весьма реакционными взглядами, придумал «Час ценителя музыки» на Эн-би-си. Эта еженедельная проповедь, адресованная миллионам школьников, сделала его, по словам Сарнова, «лучшим в Америке провожатым в мир музыки»[268]. У Эн-би-си уже есть Дамрош, и она не нуждается в предложениях Джадсона.
Разъяренный, но не сломленный Джадсон из кабинета Сарнова направился прямиком к Бетти Флейшман Холмс, наследнице компании по производству дрожжей из Цинциннати и члену попечительского совета Нью-Йоркского филармонического оркестра. Он сказал ей, что Эн-би-си собирается засорять эфир непристойными водевилями, и пообещал создать противовес — радиосеть, передающую чарующе-возвышенные звуки симфонических концертов. Г-жа Холмс выписала ему чек на шесть тысяч долларов, и Джадсон основал компанию «Юнайтед индепендент бродкастерс» («Объединенные независимые вещатели»). В число шестнадцати ее учредителей вошли и братья Леви из Филадельфии, где ключевую позицию занимал оркестр Джадсона. Звукозаписывающая компания «Коламбия», встревоженная тем, что Сарнов уже поглотил конкурировавшую с ней фирму «Виктор»[269]* и приступил к захвату авторских прав на музыкальные произведения, выделила сто шестьдесят три тысячи долларов на покупку телефонного времени. И 18 сентября 1927 года администратор оркестра по имени Артур Джадсон провел первую передачу «Коламбия фонограф бродкастинг систем». Это был полный провал. Джадсон приобрел новую американскую оперу композитора Димса Тейлора[270]* и популярной поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей «Оруженосец короля» и предложил ее радиослушателям в исполнении певцов из Метрополитен, дирижера из Огайо Ховарда Барлоу и оркестра, состоявшего из двадцати трех музыкантов нью-йоркского районного театра «Нейборхуд плейхаус». Сразу после выхода в эфир в телефонную станцию ударила молния, и до половины местных радиостанций сигнал не дошел. В тех же немногих городах, где трансляция все-таки осуществлялась, у слушателей и рекламодателей не хватило терпения дослушать до конца семидесятипятиминутную оперу. Не прошло и месяца, как «Коламбия Рекордс» вышла из игры, оставив по себе единственную память в виде символического названия на вывеске. Только сорок тысяч долларов, внесенных поклонницей Филармонического оркестра г-жой Флейшман Холмс (позже она продаст свою долю за три миллиона), помогли новосозданной сети удержаться в эфире. Джадсон поторопился запустить серию еженедельных радиоконцертов. В первом из них, состоявшемся 9 октября, пела его новая любовница, сопрано Софи Браслау.
Впрочем, не все пришли в отчаяние от первой неудачи. В Филадельфии Уильям Пейли отметил, что после того, как «Коламбия» выпустила в эфир передачу «Час комедии с курильщиками "Ла Палина"», ежедневная выручка от продажи его сигар «Ла Палина» подскочила с четырехсот тысяч до миллиона. Поскольку миллион табачных денег надо было куда-то пристроить, двадцатишестилетний Пейли отправился в Нью-Йорк, чтобы спасать «Коламбию». В сентябре 1928 года его избрали президентом компании. К концу этого года радиоприемники стояли уже в десяти миллионах домов, а число радиостанций сети Си-би-эс достигло сорока семи против шестидесяти девяти у Эн-би-си; к 1935 году компания уже задавала тон на рынке, а ее годовая прибыль доходила почти до трех миллионов долларов.
В противовес популизму Эн-би-си с ее шоу «Эймос и Энди» и нравоучительными лекциями Дамроша, «Коламбия» провозгласила себя «сетью от Тиффани» — радиовещательной компанией, делающей ставку на высокую культуру и качество передач, на лучшую журналистику и высочайшие стандарты. Каждое воскресенье по вечерам на ее волнах выступал Нью-Йоркский филармонический оркестр с Тосканини, она представила слушателям Бинга Кросби[271]*, Эда Марроу[272]*, Орсона Уэллса[273]*. Это было действо высокого класса. Кусайте локти, Генерал Сарнов!
Самый крупный пакет акций компании принадлежал Пейли. Вторым был пакет Джадсона — к моменту смерти в январе 1975 года он владел одной третью из миллиона акций Си-би-эс. Любой, купивший сто девяностодолларовых акций Си-би-эс после их выпуска в открытую продажу в 1932 году, к началу 1975 года мог получить за них 682 832,55 долларов[274], то есть в семьдесят пять раз больше их первоначальной стоимости. Джадсон владел основным капиталом Си-би-эс, а это неизмеримо больше, чем сто акций. С ростом числа филиалов и рождением телевидения его богатство стало «огромным»[275], почти не поддающимся исчислению. Странно, но никого не удивляло, где перегруженный работой менеджер трех крупнейших оркестров нашел время, чтобы создать медиаимперию, и как он мог предвидеть последствия этого шага.
Деньги не внесли изменений в образ жизни Джадсона, если не считать покупки имения с плавательным бассейном в Коннектикуте и переезда в квартиру в самом престижном квартале города, «украшенную с большим вкусом, но безлико»[276]. Он питался в хороших ресторанах и стал страстным библиофилом, дарившим друзьям редкие издания английских классиков. Но ему никогда и в голову не приходило отказаться от работы с оркестрами и стать магнатом. Все-таки он оставался музыкантом. Главным в Си-би-эс он считал выгоду, которую могли получить его музыкальные предприятия. Будучи директором «Коламбии», он мог продавать сети сотни часов оркестровой и сольной музыки. Его дирижер Ховард Барлоу стал музыкальным руководителем сети, а друг — композитор Димc Тейлор — комментатором воскресных концертов. В 1938 году Джадсон убедил Пейли купить «Коламбия фонограф компани», чтобы иметь возможность заключать новые контракты на записи со своими Нью-Йоркским и Филадельфийским оркестрами. Когда сеть нуждалась в том, чтобы ублаготворить федеральных уполномоченных, Джадсон выдвинул лозунг «Хорошая музыка — это та же государственная служба» и стал транслировать больше концертов. Он находился в выгодном положении, поскольку продавал своих артистов своей же компании, назначая цены и собирая комиссионные с обеих сторон. Ему всегда нравился такой способ ведения дел.
***
Показателем гениальности Джадсона — никому другому это было бы не под силу — стало то, что в разгар создания Си-би-эс он сделал самый удачный ход за всю свою карьеру. В 1928 году, почувствовав
Ви́тезслав Но́вак (чеш. Vítězslav Novák, имя при рождении Виктор; 5 декабря 1870, Каменице-над-Липой — 18 июля 1949, Скутеч) — чешский композитор, пианист и музыкальный педагог.
скрытый текст
Виктор Новак родился в семье врача. Отец музыканта пел в хоре, мать играла на пианино. После смерти отца семья переехала в Йиндржихув-Градец, где молодой Новак окончил гимназию, впервые выступал перед публикой как пианист, сочинил первые песни и фортепианные пьесы. В 1889 году поступил на юридический факультет Пражского университета и одновременно в Пражскую консерваторию, где его главным наставником по композиции был Антонин Дворжак; как пианист Новак учился у Йозефа Йиранека (чеш.), среди других его педагогов были также Карел Штекер (контрапункт) и Карел Книтль (гармония). В этот период Новак изменил своё имя на славянское Витезслав. Оставив университет, чтобы сосредоточиться на занятиях музыкой, Новак получил консерваторский диплом в 1893 году. По рекомендации Иоганнеса Брамса в берлинском издательстве Зимрока начали публиковаться сочинения Новака. С 1896 года Новак интенсивно занимался собиранием чешского музыкального фольклора.
В 1901—1917 годах неформальный круг музыкантов и других творческих личностей, собиравшихся в доме Новака и получивший название «Подскальской филармонии» (чеш. Podskalská filharmonie), стал одним из главных центров формирования чешского модернизма. В этот круг входили, в частности, Йозеф Сук и Вацлав Талих. В то же время в 1909—1920 годах Новак преподавал в Пражской консерватории, где среди его учеников были Ярослав Кржичка, Вацлав Добиаш, Отакар Йеремиаш, Карел Болеслав Йирак, Алоис Хаба, Илья Гурник и многие другие чешские музыканты; у Новака также учились украинские композиторы Николай Колесса и Нестор Нижанковский.
В межвоенный период Новак стал одним из руководителей Пражской консерватории, в 1919—1922 и 1927—1928 годах занимал пост ректора, был председателем музыкального отделения Чешской академии наук и искусства. Во время немецкой оккупации Чехословакии участвовал в организации концертов, в которых исполнялась чешская национальная музыка. В послевоенные годы написал пространные мемуары «О себе и других» (чеш. O sobě a jiných).
Композиции Новака можно отнести к неоромантизму. В них просматривается влияние Дворжака, Брамса и Грига, а с точки зрения некоторых исследователей, также Клода Дебюсси и Рихарда Штрауса.
Словакия suita была составлена в 1903 году чешским нео-романтиком Витеславом Новаком. Картина называется «Среди гор Сьерра-Невады» Альберта Бирстадта, написанная в 1868 году. Дирижер: Оркестр Libor Pesek: Королевский филармонический оркестр Ливерпуля, записанный в 1997 году
Это сообщение отредактировал Agleam - 05-12-2018 - 22:56
Agleam
Cityman 1822 - Франк Сезар /Cеsar-Auguste-Jean-Guillaume-Hubert Franck/ (1822 – 08.11.1890) – французский композитор и органист бельгийского происхождения.
Нет имени чище, чем имя этой великой простосердечной души. Почти все, кто приближались к Франку, испытали на себе его неотразимое обаяние... Р. Роллан
Франк — необычная фигура во французском музыкальном искусстве, незаурядная, своеобразная личность. Р. Роллан писал о нем от имени героя романа Жана Кристофа: «...этому неземному Франку, этому святому от музыки удалось пронести через жизнь, полную лишений и всеми презираемого труда, немеркнущую ясность терпеливой души, и отсюда — та смиренная улыбка, что осеняла светом добра его творчество». К. Дебюсси, не избежавший обаяния Франка, вспоминал о нем: «Этот человек, который был несчастным, непризнанным, обладал детской душой настолько неистребимо доброй, что он мог созерцать всегда без горечи недоброжелательность людей и противоречивость событий». Сохранились свидетельства многих крупных музыкантов об этом человеке редкой душевной щедрости, удивительной ясности и простодушия, которые вовсе не говорили о безоблачности его жизненного пути.
скрытый текст
Отец Франка принадлежал к старому роду придворных фламандских живописцев. Художественные семейные традиции позволили ему рано заметить незаурядное музыкальное дарование сына, однако в его характере возобладала предприимчивость финансиста, побудившая ради материальной выгоды эксплуатировать пианистическую одаренность маленького Сезара. Тринадцатилетний пианист получает признание в Париже — столице музыкального мира тех лет, украшенной пребыванием крупнейших мировых знаменитостей — Ф. Листа, Ф. Шопена, В. Беллини, Г. Доницетти, Н. Паганини, Ф. Мендельсона, Дж. Мейербера, Г. Берлиоза. С 1835 г. Франк живет в Париже и продолжает свое образование в консерватории. Для Франка все большее значение приобретают занятия сочинением, из-за чего происходит разрыв его с отцом. Рубежным в биографии композитора оказался важный для истории Франции 1848 г. — отказ от концертной деятельности ради композиторского творчества, женитьба на Фелисите Демуссо, дочери актеров театра французской комедии. Интересно, что последнее событие совпадает с революционными событиями 22 февраля — свадебный кортеж вынужден перелезть через баррикады, в чем им помогли повстанцы. Не до конца понимавший события Франк считал себя республиканцем и откликнулся на революцию сочинением песни и хора.
Необходимость обеспечивать семью заставляет композитора постоянно заниматься частными уроками (из объявления в газете: «Г-н Сезар Франк... возобновляет частные уроки...: фортепиано, теоретическая и практическая гармония, контрапункт и фуга...»). Он не смог позволить себе отказаться от этой ежедневной многочасовой изнуряющей работы до конца дней и даже получил травму от толчка омнибуса на пути к одному из своих учеников, приведшую его впоследствии к смерти.
Поздно пришло к Франку признание его композиторского творчества — основного дела его жизни. Первый успех ему довелось испытать лишь в 68 лет, мировое же признание его музыка заслужила лишь после смерти творца.
Однако любые жизненные невзгоды не поколебали здоровой силы духа, наивного оптимизма, доброжелательности композитора, вызывавших симпатии современников и потомков. Он находил, что ходьба на уроки полезна для здоровья и умел получать удовольствие даже от посредственного исполнения своих произведений, нередко принимая равнодушие публики за радушный прием. Видимо, в этом сказалось и национальное своеобразие его фламандского темперамента.
Ответствен, точен, спокойно суров, благороден был Франк в своей работе. Подвижнически однообразен был образ жизни композитора — подъем в 4 ч. 30 мин., 2 часа работы для себя, как он называл сочинение, в 7 утра он уже отправлялся на уроки, возвращаясь домой лишь к ужину, и, если к нему не приходили в этот день его ученики по классу органа и композиции, у него оставалась еще пара часов на доработку своих произведений. Это без преувеличения можно назвать подвигом самоотверженной работы не ради денег или успеха, но ради верности себе, делу своей жизни, своему призванию, высшему мастерству.
Франком создано 3 оперы, 4 оратории, 5 симфонических поэм (в т. ч. Поэма для фортепиано с оркестром), часто исполняемые Симфонические вариации для фортепиано с оркестром, великолепная Симфония, камерно-инструментальные произведения (в частности, нашедшие продолжателей и подражателей во Франции Квартет и Квинтет), любимая исполнителями и слушателями Соната для скрипки и фортепиано, романсы, фортепианные произведения (особое признание публики заслужили крупные одночастные композиции — Прелюдия, хорал и фуга и Прелюдия, ария и финал), около 130 пьес для органа.
Музыка Франка всегда значительна и благородна, одушевлена высокой идеей, совершенна по конструкции и при этом полна звукового очарования, красочности и выразительности, земной красоты и возвышенной одухотворенности. Франк явился одним из создателей французской симфонической музыки, открыв вместе с Сен-Сансом эпоху крупных по масштабу, серьезных и значительных по мысли симфонических и камерных произведений. В его Симфонии сочетание романтически мятущегося духа с классической стройностью и соразмерностью формы, органной густотой звучания создает неповторимый облик сочинения самобытного и оригинального.
Удивительным было у Франка чувство «материала». Он владел ремеслом в высшем смысле этого слова. Несмотря на работу урывками, в его произведениях нет разрывов и клочковатости, музыкальная мысль течет непрерывно и естественно. Он обладал редкой способностью продолжать сочинение с любого места, на котором он вынужден был прерваться, ему не нужно было «входить» в этот процесс, видимо, он постоянно носил в себе свое вдохновение. При этом он мог работать одновременно над несколькими произведениями, причем никогда не повторял дважды однажды найденной формы, приходя в каждом сочинении к принципиально новому решению.
Великолепное владение высшим композиторским мастерством проявилось в органных импровизациях Франка, в этом почти забытом со времен великого И. С. Баха жанре. Франка — известного органиста — приглашали на торжественные церемонии открытия новых органов, такой чести удостаивались только крупнейшие органисты. До конца дней не реже двух-трех раз в неделю Франк играл в церкви Св. Клотильды, поражая своим искусством не только прихожан. Современники вспоминают: «...он приходил, чтобы возжечь пламя своих гениальных импровизаций, зачастую более ценных, чем многие старательно обработанные образцы, мы... забывали обо всем на свете, созерцая напряженно-внимательный профиль и в особенности мощный лоб, вокруг которого как бы вились вдохновенные мелодии и изысканные гармонии, отраженные пилястрами собора: наполняя его, они затем терялись наверху в его сводах». Импровизации Франка слышал Лист. Ученик Франка В. д’Энди пишет: «Лист вышел из церкви... искренне взволнованный и восхищенный, произнося имя И. С. Баха, сопоставление с которым само собою возникало в его сознании... „Этим поэмам предназначено место рядом с шедеврами Себастьяна Баха!“, — воскликнул он».
Велико влияние органного звучания на стиль фортепианных и оркестровых произведений композитора. Так, одно из самых популярных его произведений — Прелюдия, хорал и фуга для фортепиано — вдохновлено органными звучаниями и жанрами — взволнованное токкатное прелюдирование с охватом всего диапазона, спокойная поступь хорала с ощущением непрерывно тянущегося органного звука, масштабная фуга с баховскими интонациями вздоха-жалобы, да и сам пафос музыки, широта и возвышенность темы как бы привнесли в фортепианное искусство речь истового проповедника, убеждающего человечество в высоте, скорбной жертвенности и этической ценности его предназначения.
Истинной любовью к музыке и к своим ученикам была пронизана педагогическая деятельность Франка в Парижской консерватории, где его класс органа стал центром изучения композиции. Поиски новых гармонических красок и форм, интерес к современной музыке, удивительное знание огромного количества произведений различных композиторов привлекало к Франку молодых музыкантов. Среди его учеников были такие интересные композиторы, как Э. Шоссон или В. д’Энди, открывший в память учителя Schola cantorum, призванную развивать традиции великого мастера.
Всеобщим было посмертное признание композитора. Один из прозорливых его современников писал: «Г-н Сезар Франк... будет считаться в XX веке одним из самых великих музыкантов XIX-го». Произведения Франка украшали репертуар таких крупнейших исполнителей, как М. Лонг, А. Корто, Р. Казадезюс. Э. Изаи исполнял Скрипичную сонату Франка в мастерской скульптора О. Родена, лицо его в момент исполнения этого удивительного произведения было особенно вдохновенно, и известный бельгийский скульптор К. Менье воспользовался этим при создании портрета знаменитого скрипача. Традиции музыкального мышления композитора преломились в творчестве А. Онеггера, частично отразились в произведениях русских композиторов Н. Метнера и Г. Катуара. Вдохновенная и строгая музыка Франка убеждает в ценности этических идеалов композитора, которые позволили ему стать примером высокого служения искусству, беззаветной преданности своему делу и человеческому долгу.
Франком были написаны две симфонии, но лишь одна из них известна публике. Первая, юношеская, осталась неизданной — по-видимому, автор не считал ее достаточно удачной. После нее композитор работал много в разных жанрах: он создавал симфонические поэмы, фортепианные и органные произведения, кантаты, но мысли о симфонии отложил надолго. Возможно, понимал, что еще не готов к воплощению подлинно симфонического замысла — к своему творчеству Франк относился с очень большой ответственностью.
скрытый текст
Месяцы и годы уходили, в основном, на педагогику, которой он занимался сначала по необходимости, а с 1872 года, когда получил класс в консерватории, и с увлечением. Кстати, до 1871 года, когда усилиями музыкантов-энтузиастов, в числе которых был и он, возникло Национальное общество музыки, писать симфонические сочинения было почти безнадежным делом: в Париже некому было их исполнять. Издавна бывший театральной столицей мира, Париж проявлял к «чистой», не театральной музыке, глубокое равнодушие. Лишь в 70-е годы положение изменилось. Стали появляться симфонические сочинения французских авторов — Бизе, Сен-Санса, некоторых других.
В середине 80-х годов Франк пришел к замыслу новой симфонии. Первые наброски появились в 1868 году. Работа протекала долго, так как у композитора, вынужденного очень много трудиться для заработка, загруженного и в консерватории и частными уроками, да еще не оставлявшего должность органиста в церкви св. Клотильды, на сочинение оставались лишь летние — каникулярные — месяцы. На это время, свободное от всех обязанностей, кроме органа два раза в неделю, он уединялся в скромном домике, снятом где-нибудь неподалеку от Парижа, и тогда мог работать без помех. Регулярные поездки в Париж, в церковь на богослужения, были такими привычными, что не выбивали из рабочей колеи. Да он и любил свой орган, испытывал за ним неповторимые минуты вдохновения, и органные импровизации помогали найти нужное для симфонии настроение.
К этим годам ранее никому неизвестный скромный органист получает, наконец, признание. С огромным успехом в 1886 году была исполнена его скрипичная соната, в следующем году в Бордо состоялся целый концерт-фестиваль, посвященный его творчеству. Прозвучали симфонические поэмы «Проклятый охотник» и «Эолиды», отрывки из оратории «Руфь», ария и интерлюдия из поэмы-симфонии «Искупление», хор из библейской сцены «Ревекка» и балетные сцены из оперы «Гульда», Симфонические вариации для фортепиано с оркестром, которые исполнял брат знаменитого скрипача Эжена Изаи Тео. Конечно, этот фестиваль снова отвлек Франка от работы над симфонией — ему пришлось поехать в Бордо довольно надолго, так как он дирижировал всем концертом. Но успех придал ему сил и уверенности. Тем более, что отзывы критиков были единодушно хвалебными. Один из них, отличившись редкой проницательностью, написал: «Г-н Сезар Франк, я в этом никак не сомневаюсь, будет считаться в XX веке одним из самых великих музыкантов XIX». А между тем лучшее произведение композитора еще не появилось.
Симфония ре минор была закончена в 1888 году. Она — не только самое значительное произведение Франка, но принадлежит к лучшим творениям в этом жанре и является величайшим достижением французского симфонизма. Ее отличают классическая стройность и ясность стиля, которые удивительным образом сочетаются с романтическим порывом, свободой высказывания. Это произведение в своем роде совершенное.
Первое исполнение симфонии состоялось 17 февраля 1889 года в Париже под управлением Ж. Гарсена. К сожалению, особого успеха симфония не имела. Лишь впоследствии она заняла свое законное место в ряду лучших творений этого жанра.
Музыка
Симфония открывается медленным вступлением. Низкие струнные интонируют сумрачную, неустойчивую мелодию. Ей отвечает распев скрипок, сначала ниспадающий, а затем подымающийся и застывающий неразрешенным вопросом. На тревожном трепетном фоне снова появляется начальный мотив. Теперь он проникнут тревогой. Его изложение приводит к началу сонатного аллегро. Тема главной партии вырастает из вступительного мотива, который переосмысляется, приобретает решительные, мужественные черты (унисоны струнных в сопровождении всех духовых инструментов). Однако его героический порыв внезапно прерывается. Вновь, в другой, далекой тональности, с небольшими изменениями, звучит тревожно-настороженная музыка вступления. И лишь после ее повторения вступает в свои права сонатное аллегро. Мужественная романтически-взволнованная главная партия сменяется нежной, мечтательной и порывистой побочной. Вторая тема побочной партии — светлая, распевная мелодия скрипок, — возникает на огромной кульминации, к которой стремилось все музыкальное развитие, и воспринимается как тот светлый идеал, к которому вели тревоги и сомнения, борьба и мечты. Тихо, просветленно заканчивается экспозиция главных образов. В разработке все они принимают участие. Активная, действенная, она приводит к динамической репризе как к новому, более высокому плану бытия. Мощно, в полифоническом изложении, в полном составе оркестра звучит теперь вступительная тема. Так же естественно вытекая из предшествовавшего, словно в русле продолжающегося становления, вступает главная партия. В побочной достигается успокоение, но лишь для того, чтобы подвести к новой светлой, восторженной кульминации. Последняя волна, начинаясь с тихих звучаний деревянных инструментов, приводит к экстатической коде.
Вторая часть, аллегретто, начинается с мерных, архаично звучащих аккордов — пиццикато струнных и арфы. Английский рожок вступает с задумчивым напевом — балладным, в народном духе. Возможно, это подлинная старинная бретонская песня. Она содержит в себе те же интонации, что и вступление и главная тема первой части — плавный ниспадающий ход, затем скачок вверх. Но, чуть-чуть изменившись, мелодия теряет свое напряжение, становится более спокойной, приобретает эпическое звучание. Она воспринимается как сдержанное повествование о прошлом. Английскому рожку контрапунктируют виолончели выразительной мелодической линией. Далее, в среднем разделе части, запевают валторны и кларнеты. У скрипок рождается новая мелодия — более лирическая и задумчивая. Становится взволнованным аккомпанемент... Возвращается спокойный рассказ, появляются новые прекрасные мелодии. Они льются нескончаемым потоком, сменяя одна другую, вновь возвращаясь. Эпизоды лирические чередуются со скерцозными, спокойные — с взволнованными (сложная трехчастная форма с элементами вариационного развития и рондо). И создается музыкальный рассказ, полный неповторимого обаяния.
Третья часть симфонии — финал. Он исполнен бодрости, ликования, безудержной радости жизни. Музыка льется широко, привольно. Чем-то неуловимым она напоминает некоторые, полные мужества и утверждающей силы, финалы русских симфоний. Радостно оживленна главная тема сонатной формы, мягко звучащая в тембре фаготов и виолончелей. Побочная в ярком звучании меди вносит новые, сверкающие краски. Перед слушателями проходят темы предшествовавших частей, звучат и новые — светлые, восторженные. В неудержимом движении стремятся они к «тихой кульминации» — трепетному звучанию второй побочной темы первой части, «темы идеала». Она появляется в характерном тембре скрипок, играющих на нижней, самой насыщенной по звучанию струне — баске — в сопровождении аккордов других струнных инструментов. Затем на первый план выходит главная тема финала, утверждающаяся мощно и торжественно. Заключение симфонии звучит полным величия апофеозом.
Да вьется вокруг цепи правил серебряная нить фантазии. Р. Шуман
Г. Берлиоз принадлежит к числу величайших композиторов и величайших новаторов XIX в. Он вошел в историю как создатель программного симфонизма, оказавшего глубокое и плодотворное влияние на все последующее развитие романтического искусства. Для Франции с именем Берлиоза связано рождение национальной симфонической культуры. Берлиоз — музыкант широкого профиля: композитор, дирижер, музыкальный критик, отстаивавший передовые, демократические идеалы в искусстве, порожденные духовной атмосферой Июльской революции 1830 г. Детство будущего композитора протекало в благоприятной атмосфере. Отец — врач по профессии — прививал сыну вкус к литературе, искусству, философии.
скрытый текст
Под влиянием атеистических убеждений отца, его прогрессивных, демократических взглядов складывалось мировоззрение Берлиоза. Но для музыкального развития мальчика условия провинциального городка были очень скромны. Он учился игре на флейте и гитаре, а единственным музыкальным впечатлением было церковное пение — воскресные торжественные мессы, которые он очень любил. Тяга Берлиоза к музыке проявилась в попытке сочинять. Это были небольшие пьесы и романсы. Мелодия одного из романсов впоследствии вошла в качестве лейттемы в «Фантастическую» симфонию.
В 1821 г. Берлиоз едет в Париж по настоянию отца поступать в Медицинскую школу. Но медицина не привлекает юношу. Увлеченный музыкой, он мечтает о профессиональном музыкальном образовании. В конце концов Берлиоз принимает самостоятельное решение бросить науку ради искусства, и этим навлекает на себя гнев родителей, не считавших музыку достойной профессией. Они лишают сына всякой материальной поддержки, и отныне будущий композитор может рассчитывать только на самого себя. Однако, веря в свое предназначение, он все силы, энергию и увлеченность обращает на самостоятельное овладение профессией. Живет он подобно бальзаковским героям впроголодь, в мансардах, однако в опере не пропускает ни одного спектакля и все свободное время проводит в библиотеке, штудируя партитуры.
С 1823 г. Берлиоз начинает брать частные уроки у Ж. Лесюэра — виднейшего композитора эпохи Великой французской революции. Это он привил своему ученику вкус к монументальным формам искусства, рассчитанным на массовую аудиторию. В 1825 г. Берлиоз, проявив незаурядный организаторский талант, устраивает публичное исполнение своего первого крупного сочинения — Большой мессы. В следующем году он сочиняет героическую сцену «Греческая революция», это произведение открыло целое направление в его творчестве, связанное с революционной тематикой. Чувствуя необходимость получения более глубоких профессиональных знаний, в 1826 г. Берлиоз поступает в Парижскую консерваторию в класс композиции Лесюэра и в класс контрапункта А. Рейхи. Большое значение для формирования эстетики молодого художника имеет общение с выдающимися представителями литературы и искусства, среди которых — О. Бальзак, В. Гюго, Г. Гейне, Т. Готье, А. Дюма, Жорж Санд, Ф. Шопен, Ф. Лист, Н. Паганини. С Листом его связывает личная дружба, общность творческих поисков и интересов. Впоследствии Лист станет пламенным пропагандистом музыки Берлиоза.
В 1830 г. Берлиоз создает «Фантастическую симфонию» с подзаголовком: «Эпизод из жизни артиста». Она открывает новую эру программного романтического симфонизма, став шедевром мировой музыкальной культуры. Программа написана Берлиозом и основана она на факте биографии самого композитора — романтической истории его любви к английской драматической актрисе Генриетте Смитсон. Однако автобиографические мотивы в музыкальном обобщении приобретают значение общеромантической темы одиночества художника в современном мире и шире — темы «утраченных иллюзий».
1830 г. был бурным для Берлиоза. В четвертый раз участвуя в конкурсе на получение Римской премии, он наконец одержал победу, представив на суд жюри кантату «Последняя ночь Сарданапала». Свою работу композитор заканчивает под звуки начавшегося в Париже восстания и прямо с конкурса отправляется на баррикады, чтобы присоединиться к восставшим. В последующие дни, оркестровав и переложив для двойного хора «Марсельезу», он разучивает ее с народом на площадях и улицах Парижа.
Гектор Берлиоз / Hector Berlioz
2 года Берлиоз как римский стипендиат проводит на вилле Медичи. Вернувшись из Италии, он разворачивает активную деятельность дирижера, композитора, музыкального критика, однако наталкивается на полное неприятие своей новаторской деятельности со стороны официальных кругов Франции. И это предопределило всю его дальнейшую жизнь, полную лишений и материальных трудностей. Основным источником заработка Берлиоза становится музыкально-критическая работа. Статьи, рецензии, музыкальные новеллы, фельетоны впоследствии были опубликованы в нескольких сборниках: «Музыка и музыканты», «Музыкальные гротески», «Вечера в оркестре». Центральное место в литературном наследии Берлиоза заняли Мемуары — автобиография композитора, написанная блестящим литературным слогом и дающая широкую панораму художественной и музыкальной жизни Парижа тех лет. Огромным вкладом в музыкознание стал теоретический труд Берлиоза «Трактат об инструментовке» (с приложением — «Дирижер оркестра»).
В 1834 г. появляется вторая программная симфония «Гарольд в Италии» (по поэме Дж. Байрона). Развитая партия солирующего альта придает этой симфонии черты концерта. 1837 г. был ознаменован рождением одного из величайших творений Берлиоза — Реквиема, созданного в память жертв Июльской революции. В истории этого жанра Реквием Берлиоза — сочинение уникальное, в котором сочетается монументально-фресковый и утонченно-психологический стиль; марши, песни в Духе музыки французской революции соседствуют то с проникновенной романтической лирикой, то со строгим, аскетичным стилем средневекового григорианского хорала. Реквием написан для грандиозного состава участников: 200 хористов и расширенного оркестра с четырьмя дополнительными группами духовых инструментов. В 1839 г. Берлиоз заканчивает работу над третьей программной симфонией «Ромео и Джульетта» (по трагедии В. Шекспира). Этот шедевр симфонической музыки, оригинальнейшее творение Берлиоза, представляет собой синтез симфонии, оперы, оратории и допускает не только концертное, но и сценическое исполнение.
В 1840 г. появляется «Траурно-триумфальная симфония», предназначенная для исполнения на открытом воздухе. Она приурочена к торжественной церемонии перенесения праха героев восстания 1830 г. и живо воскрешает традиции театрализованных представлений Великой французской революции.
К «Ромео и Джульетте» примыкает драматическая легенда «Осуждение Фауста» (1846), также основанная на синтезе принципов программного симфонизма и театрально-сценической музыки. «Фауст» Берлиоза — первое музыкальное прочтение философской драмы И. В. Гете, положившее начало многочисленным последующим интерпретациям ее: в опере (Ш. Гуно), в симфонии (Лист, Г. Малер), в симфонической поэме (Р. Вагнер), в вокально-инструментальной музыке (Р. Шуман). Перу Берлиоза принадлежат также ораториальная трилогия «Детство Христа» (1854), несколько программных увертюр («Король Лир» — 1831, «Римский карнавал» — 1844 и др.), 3 оперы («Бенвенуто Челлини» — 1838, дилогия «Троянцы» — 1856-63, «Беатриче и Бенедикт» — 1862) и целый ряд вокально-инструментальных сочинений в разных жанрах.
Берлиоз прожил трагическую жизнь, так и не добившись признания у себя на родине. Мрачными, одинокими были последние годы его жизни. Единственные светлые воспоминания композитора были связаны с поездками в Россию, которую он посетил дважды (1847, 1867-68). Только там добился он блестящего успеха у публики, настоящего признания в среде композиторов и критиков. Последнее письмо умирающего Берлиоза было адресовано его другу — известному русскому критику В. Стасову.
Живая регистрация Ван де Волледижа и драматического Симфония Ромео и Джульетты Ван Гектор Берлиоз. Дверь Хет Радио Filharmonisch Orkest, Groot Omroepkoor Олв Джеймс Гаффиган (дирижер). Миссис Саймон Хэлси (координатор), Жеральдин Шове (сопраан), Эндрю Стейплс (тенор), Томас Олиеманс (внизу). Opname vrijdag 23 марта 2012, Vredenburg Leidsche Rijn Utrecht. Концертная серия De Vrijdag van Vredenburg (AVRO Klassiek & TROS Vocaal). Гектор Берлиоз (1803-1869 гг.) Ромео и Джульетта (1839 г.) 1. Введение: борьба - шум - вмешательство принца - пролог - строфы - скерцетто 2. Ромео в одиночестве: грусть - далекие звуки концерта и бала - Большая вечеринка в Capulet - Вечеринка PAUZE 3. Безмятежная ночь - Сад Capulet тихий и пустынный - Сцена любви 4. Скерцо: Королева Маб или Фея снов 5. Траурный конвой Джульетты 6. Ромео у гробницы Капулетти 7. Финал
Agleam
Cityman 1902 - состоялась первая постановка оперы Н. Римского-Корсакова "Кащей бессмертный".
Опера (осенняя сказочка) в одном акте (трех картинах, идущих без перерыва); либретто композитора при участии С. Н. Римской-Корсаковой по сценарию Е. Петровского. Первая постановка: 25 (12) декабря 1902, Москва, под управлением М. Ипполитова-Иванова.
Уныло, мрачно в Кащеевом царстве. Глухая осень. Небо затянуто густыми осенними тучами. Чахлые деревья и кусты наполовину голы, наполовину покрыты желтой и красной листвой. Позади стеной встали скалы, покрытые мхом. Томится в заточении Царевна Ненаглядная краса, насильно разлученная со своим возлюбленным Иваном-королевичем. Она молит, чтобы злобный кудесник дал ей возможность повидать жениха. В волшебном зеркальце Царевна видит дочь Кащея, а рядом с ней Ивана-королевича. Она обрадована, но и смущена. А Кащей испугался — предвидится ему собственная гибель — и разбил зеркальце. Из подземелья он вызывает Бурю-богатыря, шлет его к своей дочери, заклинает, чтобы вернее она хоронила его смерть в своей слезинке. А Царевна просит буйный ветер разыскать ее суженого — всех он краше — и рассказать ему, как томится она в неволе.
Тридесятое царство, где живет Кащеевна, находится на скалистом острове у безбрежного синего моря. Кругом раскинулись чудесные сады с кустами ярко-красных маков и бледно-лиловой белены. Лунной ночью выходит к морю Кащеевна с кубком волшебного питья. Она знает, что скоро явится сюда Королевич. Многих витязей — «искателей смерти седого Кащея» — она убила своим мечом. Та же участь ждет и Ивана-королевича. Не ведая того, в поисках Царевны, он приходит в чудесный сад. Ослепленный красотой Кащеевны, Королевич на миг забывает о возлюбленной невесте. Волшебным питьем и поцелуем Кащеевна усыпляет его, заносит меч, но в нерешительности останавливается: прекрасен лик спящего витязя. И в тот момент, когда, стараясь пересилить себя, она готовится нанести удар, врывается гонец Кащея Буря-богатырь. Буйный ветер развевает чары волшебницы. Очнувшись от сна, Королевич с Богатырем устремляются в Кащеево царство. Туда же мчится Кащеевна.
Тем временем Царевна усыпила своей колыбельной Кащея, приговаривая недобрые слова: «Спи, колдун, навек усни, злая смерть тебя возьми!» В сонное царство врывается на крыльях ветра Королевич. Радость встречи с Царевной безмерна. Он хочет увести ее из недоброго мира. Но на пути влюбленных встает Кащеевна. Она готова отпустить Царевну, но не может расстаться с витязем — страсть пробудилась в ее холодной душе. Царевна пожалела Кащеевну, подошла к ней, обняла, поцеловала. Какое-то новое, неизведанное чувство испытала дочь Кащея. Она словно переродилась: «Мои глаза впервые плачут… И как роса цветок душистый, мне слезы сердце освежают…» Кащеевна превращается в прекрасную плакучую иву. А вместе с ее слезами смерть приходит и к Кащею. Буря-богатырь широко распахивает ворота. Влюбленные выходят на поляну, покрытую весенней свежей зеленью и цветами. Зеленеют деревья и кусты. Небо ясно голубеет. Ярко сияет солнце. Из царства смерти открыт путь в царство свободы, расцвета жизненных сил.
История создания
В ноябре 1900 года музыкальный критик Е. М. Петровский (1873—1918) предложил Римскому-Корсакову свое либретто оперы «Иван-королевич» («Кащей Бессмертный»). Оно заинтересовало композитора, хотя многое ему не понравилось — прежде всего неясность и сбивчивость изложения, манерность поэтической речи. «В развитии и в плане мы с ним [то есть с Петровским] расходимся, — писал Римский-Корсаков, — друг друга не понимаем и никогда не поймем». В дальнейшем он сам составил либретто по предложенной ему сюжетной канве. Музыка создавалась с июня 1901 по март 1902 года.
Римский-Корсаков воспользовался распространенным сюжетом из русского народного эпоса (этот сюжет также использован в балете «Жар-птица» Стравинского). Но в либретто были привнесены некоторые новые, самостоятельно разработанные драматические мотивы. Среди них главный связан с образом дочери Кащея, в слезе которой зачарована его смерть. Идейное содержание оперы получилось многозначным и предстало в аллегорической форме: пять действующих лиц сказки — это не столько конкретные личности, наделенные неповторимой индивидуальностью, сколько символические фигуры.
Сложнее всего образ Кащея: это олицетворение и злобной, жестокой силы, и изжившей себя старости, душащей все живое. Мир Кащеева царства невольно вызывал представление о самодержавной власти, сковывающей силы народа, а Кащей ассоциировался с обликом тогдашнего всесильного обер-прокурора Синода Победоносцева, которого А. Блок назвал колдуном, своим стеклянным глазом заворожившим всю Россию. Лишена добрых, теплых чувств и обольстительная дочь Кащея, убивающая тех, кто жаждет смерти Кащея, или, иначе говоря, — свободы. Один из таких витязей — Иван-королевич, а его помощником является буйный ветер Буря-богатырь — олицетворение стихийных сил народа, все сметающих на своем пути. Королевич освобождает из Кащеева плена Царевну Ненаглядную красу; в ее образе воплощено все самое человечное, этически стойкое и совершенное.
Премьера оперы состоялась 12 (25) декабря 1902 года в Москве, в театре П. Г. Солодовникова. Успех был большой, но политический смысл «осенней сказочки» Римского-Корсакова еще не был разгадан. Помогли этому события 1905 года, вызвавшие огромный общественный подъем. Радикально настроенные студенты Петербургской консерватории попросили композитора разрешить им своими силами поставить «Кащея». Сбор предназначался (конечно, негласно) для помощи жертвам Кровавого воскресенья 9 января. Разучиванию сложной партитуры помогали и сам композитор и А. К. Глазунов. Спектакль, поставленный 27 марта (9 апреля) в помещении театра Пассаж, приобрел характер революционной манифестации. Полиция потребовала, чтобы публика покинула зал; предполагавшийся затем концерт был отменен. Опера прозвучала как пророчество о близкой гибели самодержавия.
Музыка «Кащей Бессмертный» занимает особое место в ряду других опер Римского-Корсакова. Светлое начало жизни, которое он утверждал своим творчеством, здесь уступает место изображению мрачных, теневых сторон. Совершенно изменяется и музыкальный язык композитора: для обрисовки Кащеева царства и жестоких чар Кащеевны он применяет то резкие, то изысканные и пряные гармонии, поражающие своей новизной и необычностью. Однако они полностью соответствуют выражению поэтического замысла Римского-Корсакова, который свету берендеева царства в своей «весенней сказке» — «Снегурочке» противопоставил мрак Кащеева царства — в «осенней сказочке».
В небольшом оркестровом вступлении главная тема Кащея, мертвенно-ползучая, будто оцепеневшая, сопоставляется с выразительной, близкой народной, мелодией Царевны. Глубоко человечная песенность полностью выявляется в ее печальной жалобе «Дни без просвета, бессонные ночи». Постепенно песнь перерастает в дуэт Царевны с Кащеем; последний характеризуется бездушными интонациями, сложной гармонией. После гаданья на зеркальце вырывается на свободу Буря-богатырь — в музыке словно проносятся порывы ветра. На этом фоне возникает терцет: к голосу Богатыря присоединяются Кащей и Царевна. Зловещий склад имеет ариозо Кащея «Природы постигнута тайна, мной найден бессмертия дар». Издевкой над томящейся в плену Царевной звучат невидимые голоса Кащеевой свиты: «Вьюга белая, метель опуши сосну и ель». Изобразительная живописность этого развернутого хорового эпизода, которым заканчивается первая картина, производит сильное впечатление. Под конец в оркестре разрабатывается главная тема Кащея.
Иначе охарактеризована его дочь. Музыка второй картины — в Тридесятом царстве — изысканна, исполнена волшебного очарования. Другие черты образа — Кащеевны-воительницы предстают в ее маршеобразной пляске с мечом «Даруйте чары мне свои! Зажги в груди огонь любви, мак красный». Негой полно ариозо Королевича «О случай, ночь и сад благоуханный». Пряным дурманом веет от его дуэта с Кащеевной «Затуманился ум, рдеют щеки как мак». Картина завершается вторжением Богатыря с его буйной песней. Возникает краткий финальный терцет.
В оркестровом интермеццо вновь дана разработка темы Кащея. Ее отзвуки слышны в колыбельной Царевны «Баю-баю, Кащей седой», которая звучит как приговор. Радость встречи запечатлена в певучем дуэте Царевны с Королевичем «Разлуки минул час, со мною друг желанный». Перелом в музыке наступает с приходом Кащеевны. Драматизм нарастает. Из терема слышится голос Кащея. Образуется квартет как последняя остановка в действии перед развязкой. Кульминационный момент оперы связан с поцелуем Царевны: не мечом была побеждена Кащеевна, а жалостью. Чистота и душевное благородство Царевны воспевается в кратком оркестровом эпизоде, предшествующем смерти Кащеевны. Столь же лаконично передана и гибель беснующегося в ярости Кащея «Нет смерти; жить, жить я буду». Звучат невидимые голоса хора, торжественно возглашающие: «Конец злому царству».
Музыкальный фильм-сказка по одноименной опере Римского-Корсакова "Кащей Бессмертный" Николай Римский-Корсаков прославился как композитор-сказочник. Народные былины, легенды, сказки и сказочные герои привлекали его своей поэтичностью и красотой. Кащей Бессмертный, пожалуй, самая загадочная фигура в русских сказках. Но еще любопытнее образ Кащея представлен в фильме режиссера Олега Ерышева, поставленный по одноименной опере композитора, который мы и предлагаем Вам посмотреть.
Давайте перенесемся в царство Кащея, где уныло и мрачно. Здесь томится в заточении Царевна Ненаглядная Краса, которую насильно разлучили с ее возлюбленным Королевичем. Отважный витязь с помощью Бури-Богатыря пытается отыскать невесту, но ему мешает дочь Кащея…
Эта опера оказалась политическим манифестом своего времени и долго не допускалась на императорскую сцену, слушая ее, трудно не проникнуться переживаниями автора по поводу печального состояния дел в родном отечестве. https://www.youtube.com/watch?v=B2Uxc_AlSQg
Родился 15 декабря 1775 года в Руане, в семье служащего. Музыкальное образование получил в хоре мальчиков. В 1793 году в Руане была поставлена первая опера Буальдьё «Виновная дочь», прошедшая без особого успеха. Два года спустя молодой композитор переезжает в Париж, где усиленно работает над созданием комических опер. Он пишет оперу «Швейцарская семья», увидевшую в 1797 году свет рампы столичного театра. Эта и последующая опера «Зораим и Зюльнара» принесли композитору широкое признание. С созданием оперы «Калиф Багдадский» (1800), имевшей мировой успех, Буальдьё выдвигается в число лучших мастеров французской комической оперы. Оперы «Жан Парижский» (1812) и «Красная шапочка» (1818) еще больше упрочили популярность композитора.
скрытый текст
С 1804 по 1811 год Буальдьё живет и работает в России. Он руководит в Петербурге придворной французской оперной труппой, создает большое количество опер, пишет музыку к водевилям.
Вернувшись во Францию, Буальдьё с 1817 года, после смерти Мегюля, становится профессором Парижской консерватории по классу композиции.
Умер Франсуа Адриен Буальдьё 8 октября 1834 года в Джерси близ Парижа.
Буальдьё — крупнейший представитель французской комической оперы первой трети 19 в. Многие его произведения пользовались большим успехом, среди них — «Жан Парижский» (1812), «Красная шапочка» (1818) и др. Однако привлекательные своей наивной простотой комические оперы Буальдьё проигрывали в сравнении с блистательным искусством Дж. Россини.
Высшим достижением Буальдьё явилась «Белая дама» (либр. Э. Скриба по мотивам романов «Гай Маннеринг» и «Монастырь» В. Скотта, 1825), положившая начало романтическому направлению в музыкально-театральном искусстве Франции. Партитура «Белой дамы» — свидетельство большого мастерства (в значительной мере — результат изучения и творческого претворения достижений Дж. Россини). В ней органично соединяются сочно написанные бытовые сцены, элементы фантастики (Буальдьё нашёл новые приёмы для её воплощения), местный колорит (события протекают в Шотландии). Музыкально-драматическое действие изобилует контрастными ситуациями, острыми кульминациями. «Белая дама» имела огромный и длительный успех. Восторженную оценку дал опере К. М. Вебер.
Наряду с операми существенную область творчества Буальдьё составляет фортепианная музыка, отличающаяся мелодичностью, изяществом. Эти сочинения — ценный вклад во французскую фортепианную литературу.
Сочинения: оперы (около 40, некоторые совместно с Л. Керубини, Р. Крейцером, А. М. Бертоном, Э. Мегюлем, Ж. Ф. Лесюэром) в т. ч. Розали и Мирза (1795, «Театр Искусств», Руан), Калиф Багдадский (1800, «Театр Фавар», Париж), Тётушка Аврора, или Неожиданный роман (Ma tante Aurore ou le Roman impromptu, 1803, Tеатp «Опера комик», Париж), Алина, королева Голкондская (Aline, reine de Golconde, 1804, театр «Эрмитаж», Петербург), Молодая разгневанная женщина (La jeune femme en colere, 1805, Петербург), Телемак (1806, там же), Женщина-невидимка (La dame invisible, 1808, там же), Опрокинутые кареты (Les voitures versees, 1808, там же), Новый помещик (Le nouveau seigneur de village, 1813, театр «Опера комик», Париж), Красная шапочка (Le petit chaperon rouge, 1818, там же), Белая дама (La dame blanche, 1825, там же), Две ночи (Les deux nuits, 1829, там же); концерты — для фортепиано (1797), для арфы (1800); сонаты для фортепиано; хоры к трагедии «Гофолия» Расина; 15 сборников романсов (1795-1803), 55 отдельных романсов (1795-1834) и др.
Сюжет Восток. Молодой Нуреддин влюблен в дочь судьи (кади) Маргиану, но отец противится их браку. Юноше взялся помочь его новый друг, цирюльник Абль Гассан. В результате трагикомичных приключений, чуть не погубив юношу, цирюльник все же помогает молодым пожениться: Калиф велит обвенчать влюбленных.
Написанная по мотивам арабских сказок "1001 ночи" и в то же время с ярким национальным колоритом, опера имела большой успех. 1-я постановка осуществлена п/у Листа, которому автор посвятил свое сочинение. На русской сцене впервые в Москве (1904, оперный театр Зимина, в помещении театра "Аквариум").
«Юнайтед индепендент бродкастерс» («Объединенные независимые вещатели»). В число шестнадцати ее учредителей вошли и братья Леви из Филадельфии, где ключевую позицию занимал оркестр Джадсона. Звукозаписывающая компания «Коламбия», встревоженная тем, что Сарнов уже поглотил конкурировавшую с ней фирму «Виктор»[269]* и приступил к захвату авторских прав на музыкальные произведения, выделила сто шестьдесят три тысячи долларов на покупку телефонного времени. И 18 сентября 1927 года администратор оркестра по имени Артур Джадсон провел первую передачу «Коламбия фонограф бродкастинг систем».
скрытый текст
Это был полный провал. Джадсон приобрел новую американскую оперу композитора Димса Тейлора[270]* и популярной поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей «Оруженосец короля» и предложил ее радиослушателям в исполнении певцов из Метрополитен, дирижера из Огайо Ховарда Барлоу и оркестра, состоявшего из двадцати трех музыкантов нью-йоркского районного театра «Нейборхуд плейхаус». Сразу после выхода в эфир в телефонную станцию ударила молния, и до половины местных радиостанций сигнал не дошел. В тех же немногих городах, где трансляция все-таки осуществлялась, у слушателей и рекламодателей не хватило терпения дослушать до конца семидесятипятиминутную оперу. Не прошло и месяца, как «Коламбия Рекордс» вышла из игры, оставив по себе единственную память в виде символического названия на вывеске. Только сорок тысяч долларов, внесенных поклонницей Филармонического оркестра г-жой Флейшман Холмс (позже она продаст свою долю за три миллиона), помогли новосозданной сети удержаться в эфире. Джадсон поторопился запустить серию еженедельных радиоконцертов. В первом из них, состоявшемся 9 октября, пела его новая любовница, сопрано Софи Браслау. Впрочем, не все пришли в отчаяние от первой неудачи. В Филадельфии Уильям Пейли отметил, что после того, как «Коламбия» выпустила в эфир передачу «Час комедии с курильщиками "Ла Палина"», ежедневная выручка от продажи его сигар «Ла Палина» подскочила с четырехсот тысяч до миллиона. Поскольку миллион табачных денег надо было куда-то пристроить, двадцатишестилетний Пейли отправился в Нью-Йорк, чтобы спасать «Коламбию». В сентябре 1928 года его избрали президентом компании. К концу этого года радиоприемники стояли уже в десяти миллионах домов, а число радиостанций сети Си-би-эс достигло сорока семи против шестидесяти девяти у Эн-би-си; к 1935 году компания уже задавала тон на рынке, а ее годовая прибыль доходила почти до трех миллионов долларов.
В противовес популизму Эн-би-си с ее шоу «Эймос и Энди» и нравоучительными лекциями Дамроша, «Коламбия» провозгласила себя «сетью от Тиффани» — радиовещательной компанией, делающей ставку на высокую культуру и качество передач, на лучшую журналистику и высочайшие стандарты. Каждое воскресенье по вечерам на ее волнах выступал Нью-Йоркский филармонический оркестр с Тосканини, она представила слушателям Бинга Кросби[271]*, Эда Марроу[272]*, Орсона Уэллса[273]*. Это было действо высокого класса. Кусайте локти, Генерал Сарнов!
Самый крупный пакет акций компании принадлежал Пейли. Вторым был пакет Джадсона — к моменту смерти в январе 1975 года он владел одной третью из миллиона акций Си-би-эс. Любой, купивший сто девяностодолларовых акций Си-би-эс после их выпуска в открытую продажу в 1932 году, к началу 1975 года мог получить за них 682 832,55 долларов[274], то есть в семьдесят пять раз больше их первоначальной стоимости. Джадсон владел основным капиталом Си-би-эс, а это неизмеримо больше, чем сто акций. С ростом числа филиалов и рождением телевидения его богатство стало «огромным»[275], почти не поддающимся исчислению. Странно, но никого не удивляло, где перегруженный работой менеджер трех крупнейших оркестров нашел время, чтобы создать медиаимперию, и как он мог предвидеть последствия этого шага.
Деньги не внесли изменений в образ жизни Джадсона, если не считать покупки имения с плавательным бассейном в Коннектикуте и переезда в квартиру в самом престижном квартале города, «украшенную с большим вкусом, но безлико»[276]. Он питался в хороших ресторанах и стал страстным библиофилом, дарившим друзьям редкие издания английских классиков. Но ему никогда и в голову не приходило отказаться от работы с оркестрами и стать магнатом. Все-таки он оставался музыкантом. Главным в Си-би-эс он считал выгоду, которую могли получить его музыкальные предприятия. Будучи директором «Коламбии», он мог продавать сети сотни часов оркестровой и сольной музыки. Его дирижер Ховард Барлоу стал музыкальным руководителем сети, а друг — композитор Димc Тейлор — комментатором воскресных концертов. В 1938 году Джадсон убедил Пейли купить «Коламбия фонограф компани», чтобы иметь возможность заключать новые контракты на записи со своими Нью-Йоркским и Филадельфийским оркестрами. Когда сеть нуждалась в том, чтобы ублаготворить федеральных уполномоченных, Джадсон выдвинул лозунг «Хорошая музыка — это та же государственная служба» и стал транслировать больше концертов. Он находился в выгодном положении, поскольку продавал своих артистов своей же компании, назначая цены и собирая комиссионные с обеих сторон. Ему всегда нравился такой способ ведения дел.
***
Показателем гениальности Джадсона — никому другому это было бы не под силу — стало то, что в разгар создания Си-би-эс он сделал самый удачный ход за всю свою карьеру. В 1928 году, почувствовав угрозу как со стороны региональных организаций, так и со стороны оскорбленной Эн-би-си, Джадсон купил Музыкальное бюро Вольфсона и предложил объединиться еще четырем агентствам. Он предостерегал их, указывай на то, что деятели из Лос-Анджелеса и Чикаго уже наступают на пятки нью-йоркским агентам, переманивая их артистов. А в то же время Сарнов создавал Артистическое бюро Эн-би-си, чтобы, опять-таки, самому поставлять таланты для своей сети. Бороться с такими силами в одиночку агенты не могли. Им оставалось либо объединиться, либо капитулировать. Бюро Эн-би-си открылось в конце 1928 года. На следующий год грянул крах Уолл-стрит и над концертным бизнесом нависла смертельная угроза. К началу 1930 года Джадсон все же уговорил своих конкурентов принять его условия. Шесть крупнейших нью-йоркских фирм объединились в «Концертную корпорацию Коламбия», ведшую дела «ста двадцати пяти артистов и организаций», то есть двух третей лучших музыкантов Америки. Си-би-эс обеспечивала финансирование, а президентом нового агентства стал Пейли. Джадсон занимал пост председателя совета директоров и являлся крупнейшим держателем акций. Объединение даже двух враждебных группировок менеджеров уже можно было бы считать дипломатической победой; объединение же пяти таких группировок стало почти чудом выдержки, дальновидности и силы убеждения, доказательством неотвратимости судьбы, выступавшей в облике Джадсона.
Каждому агенту было разрешено сохранить независимость внутри «Коламбии». Джадсон опекал своих артистов и артистов Вольфсона (последним его приобретением стал Владимир Горовиц).
Лоуренс Ивенс и Джек Слейтер ведали делами молодого Иегуди Менухина и Лоуренса Тиббетта[277]*. Фрэнсис Коппикус и Фредди Шанг из «Музыкального бюро Метрополитен» занимались гастролями балета и оперы, а также ансамбля «Певцы семьи Трапп»[278]*. В ведении конторы Хензеля и Джонса находились главным образом новые европейские артисты. Действуя сообща, они обогнали Эн-би-си и буквально раздавили региональных соперников. «Коламбия», по словам Джадсона, стала «крупнейшим в мире бюро по найму артистов»[279].
Таковой она и оставалась, несмотря на вмешательство федеральных властей, обвинивших в 1942 году обе компании в создании нелегальных картелей, наживающихся на артистах. Чтобы избежать антимонопольного расследования, Си-би-эс и Эн-би-си продали агентства их директорам. Джадсон переименовал свою фирму в «Коламбия артистс менеджмент инкорпорейтед» (КАМИ). Бюро Эн-би-си, вступив в союз с блестящим агентом Солом Юроком[280]*, евреем из России, возобновило деятельность под вывеской Национальной корпорации концертных артистов (НККА), но так и не смогло поколебать приоритет «Коламбии». Это различие вполне объяснимо. Национальная корпорация опиралась на отставших от жизни, упертых торговцев от музыки. У «Коламбии» был Джадсон.
«Артур Джадсон обладает чем-то более редким, чем интуиция, — восхваляла, его старая подруга Ольга Самарофф. — Он наделен даром предвидения. Почувствовав веяния времени, он первым создал объединение менеджеров, взявшее под свой контроль всю страну. Вместо того чтобы драться между собой, ведущие американские менеджеры под его руководством проводят внешне мирную согласованную политику. Главным результатом этого объединения сил стадо "Концертное сообщество"»[281].
«Концертное сообщество» выросло из движения за «организованную аудиторию», инициированного в 1921 году в Чикаго концертным агентом Демой Харшберджер, парализованной после перенесенного полиомиелита, и ее партнером Гарри П. Харрисоном. Вместо того чтобы продавать исполнителей, а потом надеяться, что местные менеджеры оплатят услуги из сборов за проданные билеты, Харшберджер агитировала энтузиастов в маленьких городах за создание гражданских музыкальных ассоциаций, которые авансом оплачивали бы концерты из расчета полной продажи зала. Эта схема устранила финансовый риск, а также целую цепочку провинциальных посредников. Джадсону идея понравилась, и он, вместе с ведущим агентом Дэниелом Мейером и еще пятью сотрудниками, внедрил ее в пятнадцати городах Новой Англии. Он рассматривал это как пробный шар перед созданием цепи организаций, которые занимались бы камерной музыкой на всей территории США и, в конечном итоге, распространили бы влияние «Коламбии» до самых отдаленных уголков страны.
Джадсон поделился планами с Пейли, и тот настолько проникся идеей концертных гастролей звезд Си-би-эс по американской провинции, что создал общенациональную сеть агентств «Концертное сообщество», действовавшую под контролем Си-би-эс. Эн-би-си привлекла на свою сторону Мейера и купила «Гражданские концерты» Харшберджер. Гастрольные маршруты пролегли по всей стране. К 1933 году «Гражданские концерты» охватывали своей деятельностью 237 городов, а «Концертное сообщество» действовало в ста двадцати пяти. «Гражданские концерты» пропагандировали артистов Эн-би-си, а в городах «Сообщества» слушали тех, кого предлагала «Коламбия».
От того, сколько денег удавалось собрать тому или иному городу, зависел и уровень артиста, которого этот город мог себе позволить. Главный соблазн представляли собой Нельсон Эдди[282]*, Марио Ланца, Яша Хейфец и Пол Робсон. Менее богатым населенным пунктам можно было предложить Йожефа Сигети или Рудольфа Серкина, великолепных солистов, планировавших гастроли в определенном районе таким образом, чтобы у
Представитель "веймарской школы". Автор одной из выдающихся немецких комических опер: "Багдадский цирюльник" (1858). Среди других сочинений приобрели популярность его "Рождественские песни" (1856). Переводил на немецкий язык оперные либретто ("Служанка-госпожа" Перголези и др.).
них были и свободные вечера. Жителям Висконсина, например, удалось послушать французского композитора Франсиса Пуленка с его любимым шансонье Пьером Бернаком — подобная привилегия редко выпадала на долю французской провинции. Даже в таком маленьком городке, как Париж, штат Техас, могли собрать деньги на какой-нибудь концерт. «Наша корпорация, — провозгласил ежегодник "Коламбия артистс альманак" в 1931 году, — подтверждает, что способна удовлетворить все заявки на концерты, фешенебельные или скромные, в любом клубе, школе или колледже, от любой организации или частного антрепренера… Музыка, несущая утешение и вдохновение, сыграет важную роль в решении задач возрождения[283]*, а перечисленные здесь артисты, служители этой прекрасной музы, с готовностью передадут послание радости и веселья в любой уголок этой страны». Послание Джадсона встретили с почти религиозным пылом, ибо в тридцатых годах в стране было достаточно безработных или живущих в изгнании музыкантов, готовых играть буквально даром. Администрация Рузвельта, предложившая в 1935 году Федеральный музыкальный проект с целью создания рабочих мест для музыкантов всей Америки[284]*, опиралась на опыт «Гражданских концертов» и «Концертного сообщества».
скрытый текст
«Наша задача состояла в том, чтобы заткнуть брешь и спасти концертный менеджмент в годы Великой депрессии, а не в том, чтобы получить большую выгоду, — утверждал Пейли, предаваясь филантропическим воспоминаниям. — Конечно, какое-то время мы несли убытки, но в конце концов все же получили скромную прибыль»[285]. Формирование музыкальной карты Америки не прекращалось в годы Великой депрессии, и к 1940 году на ней был отмечен максимум — 1900 городов, но тут в дело вмешалось Министерство юстиции. По мнению федеральных властей, отношение к целым городам как к феодальным владениям дочерних компаний крупной сети представляло собой нарушение Поправки о свободе слова. Си-би-эс и Эн-би-си, испугавшись вмешательства конгресса, разорвали связи с «Гражданскими концертами» и «Концертным сообществом», и рынок как будто открылся для конкуренции. На самом же деле ничего не изменилось. «Коламбия» и НККА продолжали руководить двумя «организованными движениями слушателей», предлагая своим городам-подписчикам эксклюзивные списки артистов.
Схема работала как по волшебству. Представитель «Сообщества» — Джадсон называл его «миссионером культуры» — приезжал в город на неделю. Он выступал на банкете перед видными горожанами, воспевал талант Хейфеца и Горовица, призывал вступить в члены «Сообщества» и уезжал, увозя с собой достаточно наличности, чтобы оплатить выступление какого-либо не очень знаменитого исполнителя «Коламбии». «Мы вовсе не говорили им, что они не могут заказать других артистов, — вспоминал Гарри Билл, один из шестидесяти пяти местных представителей фирмы. — Просто им это и в голову не приходило. Мы были для них героями из Нью-Йорка. Мы произносили речи, и нас встречали как королей»[286].
Горожане, не чувствуя особенных лишений в связи с конфликтом агентств, редко выражали неудовольствие. Большинство городов не могли позволить себе пригласить Хейфеца, а других скрипачей там вообще не знали. Агентства же в целом предоставляли им хороших исполнителей и достойное, внимательное обслуживание, что вызывало рост культурного самоуважения. И в этом не могло быть ничего плохого — разве что для артистов.
Для музыканта поездка по небольшим американским городам, организованная «Сообществом», на бумаге выглядела весьма заманчиво. Контракт обеспечивал ему строго определенный объем работы и полные залы. Достойная оплата, умеренные расходы, сердечное гостеприимство. «Как-то раз одну известную певицу из числа наших клиентов пригласили выступить в простом шахтерском городке в Пенсильвании, — вспоминал Джадсон. — Когда она приехала рано утром на унылую железнодорожную станцию, шел холодный дождь. Встречать примадонну пришла толпа слушателей во главе с энергичным мэром и духовым оркестром. Усталая и замученная примадонна, толком не проснувшись, вышла из вагона и сказала: "Что за дела, почему мой менеджер посылает меня в этот Богом забытый городишко?"»[287] Не повезло менеджеру, вздыхал Джадсон: получить такую неблагодарность за дерзкий идеализм!
Однако во время своих долгих переездов, наедине с собой, артисты «Сообщества» нередко задумывались над тем, почему они никогда не получают от «Коламбии» ангажементов на крупные, значимые концерты и всегда возвращаются домой совершенно измотанными. В контракте «Сообщества» были заложены две ловушки. Первая из них касалась наличности — точнее, ее отсутствия. Внешне гонорары казались очень привлекательными, но артисты получали только какую-то часть от указанной суммы. «Куда же уходят все деньги?» — вопрошала английская контральто Кэтлин Ферриер. Обычно певица, подписавшая контракт на тысячу долларов, могла рассчитывать, что ей придется отдать сотню аккомпаниатору и еще пару сотен за проезд и гостиницу на двоих, и в результате останутся две трети гонорара. В стране же «Сообщества» она должна была радоваться, что получала чистыми хотя бы тридцать процентов.
Разница заключалась в том, что «Сообщество» называло «дифференциалом». До выплаты гонорара артисту «Коламбия» вычитала из него 20 % комиссионных. Сверх этого «Сообщество», являвшееся частью «Коламбии», делало еще один вычет — обычно еще 20 %. Таким образом, из тысячедолларового гонорара четыреста долларов возвращались «Коламбии», 30 % уходили на организационные расходы, а артист должен был радоваться, если получал 300 долларов без учета налогов. «Без дифференциала "Сообщество" и "Гражданские концерты" не смогли бы работать, — объясняли те, кто хотел найти этому извинения. — У них не было бы источника доходов — то есть, чтобы найти его, им пришлось бы полностью изменить свою политику и брать твердые комиссионные с каждой ассоциации. Этого делать они не хотели, так как придерживались точки зрения, что артисты, получающие свою выгоду… должны нести и свою долю расходов»[288]. Правда состояла в том, что выжимать деньги из артистов оказалось намного проще, чем повышать стоимость членства в «Сообществе», — проще, чем отнять конфетку у ребенка. Впрочем, исполнителей разоряла не столько потеря в заработке, сколько ярлык «Сообщества», приклеивавшийся к ним как хорошо пережеванная резинка. Как только «Коламбия» начинала брать по 40 % с артиста «Сообщества», она больше не устраивала ему приличных концертов. «По прямому контракту "Коламбия" получает 20 %, а через "Концертное сообщество" — примерно вдвое больше, — рассказывал опытный скрипач Генри Темянка. — Побеждает "Сообщество". Солист, лихорадочно пытающийся построить карьеру, оказывается в проигрыше. Конечно, ему редко удается выпутаться»[289].
Музыканта, приобретшего популярность в городах «Сообщества», не допускали к общению с агентами, которые занимались симфоническими концертами «Коламбии». Со временем местные любители начинали понимать, что такой музыкант не дотягивает до звездного уровня, и концертов, даже в маленьких городках, становилось все меньше. Вэн Клайберн, начинавший как пианист «Сообщества», к своему четвертому сезону, в 1958 году, находился в «состоянии острой депрессии»[290], ибо только пять городов пожелали пригласить его повторно. К счастью, он принял участие в конкурсе имени Чайковского в Москве и безоговорочно выиграл его; по возвращении его ждал торжественный проезд по Бродвею и альбом концертных записей, разошедшийся самым большим в истории тиражом. Казалось бы, «Коламбия» могла праздновать очередной триумф, но Клайберн порвал свой контракт и ушел к Юроку. Менее решительные лауреаты отправлялись в убыточный тур по Луизиане или Орегону, где их мечты рушились окончательно.
Один блестящий пианист, иммигрант из России, остававшийся непризнанным «Коламбией» после двух лет выступлений в городах «Сообщества», пригрозил, что уйдет из агентства, если не получит дебют в Нью-Йорке. «Если уйдет, на его место найдутся сотни других», — пожал плечами брокер «Сообщества». «Организаторы концертных цепочек контролируют гастрольный бизнес, причем характер их деятельности весьма напоминает монополию, — писал композитор и критик Вёрджил Томсон. — От них практически целиком и полностью зависит вся карьера музыканта»[291].
Любопытное оправдание этому дал Джадсон, называвший «Сообщество» «здоровой и прогрессивной»[292] системой. «Коламбия», объяснял он в статье, появившейся в «Биографическом справочнике» за 1945 год, вложила очень большие деньги в создание «Концертного сообщества». Это был, по его словам, «заем, предоставленный не городам, а коллективному клиенту — артистам». Иными словами, он считал, что за каждым пианистом, игравшим за сотню зеленых в каком-нибудь Плейнсвилле, штат Айова, числилась доля в долге 1930 года — долге баснословно богатому Артуру Джадсону, а Джадсон не собирался никому прощать законно причитающийся ему долг. Это заявление, удивительное по своей наглости, не раскрывало всей правды о том, кто его сделал. Каковы бы ни были его музыкальные идеалы, Джадсон собирался делать деньги на музыкантах. И в период, когда монополия на развлечения перешла к двум средствам массовой информации, и артисты более чем когда-либо нуждались в защите со стороны агента, самый влиятельный агент в Америке и словом и делом твердо встал на сторону эксплуататоров. Нет нужды говорить, что Джадсон вовсе не хотел оставить по себе такие воспоминания. В интервью, данном на девяностом году жизни, он рассказывал о «финансовых вложениях, которые он (sic!) направлял… на распространение хорошей музыки в тысячах городов и поселений по всей стране»[293]. Изнанка этого предприятия для всеобщего обозрения не предназначалась.
Пока Америка извивалась в тисках Великой депрессии, Джадсон наращивал свою силу. Каждую среду после ланча он выходил из штаб-квартиры «Коламбии», переходил на другую сторону 57-й улицы и просиживал три часа в полутемном Карнеги-холле на прослушиваниях новых музыкантов. «За год я прослушивал сотни кандидатов и выбирал из них, может быть, десять, казавшихся мне достойными, чтобы "делать им имена"»[294], — рассказывал он. Молодой дирижер, которого он пригласил сесть рядом на одном из прослушиваний, обратил внимание на скрипача из Парижа, прекрасно исполнявшего сложные виртуозные пьесы.
— Ну, что скажете? — спросил Джадсон.
— Потрясающе! — ответил дирижер.
— Согласен, — сказал менеджер.
— Так вы его берете?
— Нет, — пожал плечами Джадсон. — Чего-то ему все-таки не хватает.
Отвергнутым соискателем был Иври Гитлис, прекрасный скрипач, так и не ставший звездой, потому что Джадсон почувствовал некий изъян в его облике[295]. Никто не знает, смог бы Джадсон сделать Гитлиса знаменитым или нет; главное, что он вообще не хотел прилагать усилий, если исполнитель не казался ему идеальным. «Насильно создать кому-то успех нельзя, — любил повторять он. — Я не верю, что стоит тратить деньги, чтобы силой добиться невозможного»[296]. «Он страстно интересовался молодыми талантами и никогда не тяготился прослушиваниями, — говорил один из помощников Джадсона. — Любой желающий мог просто прийти в среду во второй половине дня и поиграть ему»[297]. Очередь желающих не иссякала. Они знали, что через этот зал пролегала дорога в Шангри-Ла[298]*. Увы, они понятия не имели о том, что выберут очень немногих, да и из тех, кого выберут, большинство будет обречено на пыльные захолустья «Сообщества». Тем, чья карьера только начиналась, помощники Джадсона советовали не скупиться на лесть патрону. «Что касается господина Джадсона, то он — один из величайших и честнейших людей, с которыми я когда-либо встречался», — восхищался недолго проживший пианист Уильям Кэпелл в письме к бдительной Рут О'Нил[299].
В отношении дирижеров Джадсон проявлял меньшую разборчивость: их требовалось все больше, чтобы удовлетворить нужды быстро растущего числа американских оркестров — к концу его жизни на Америку приходилась половина всех профессиональных симфонических оркестров мира. Европейским дирижерам внушали веру в то, что для работы в США им необходим контракт с Джадсоном. «Это было что-то вроде "грин-кард"[300]*, — говорит Массимо Фречча, решивший эмигрировать, когда Бенито Муссолини начал проявлять повышенный интерес к его концертам. — По совету Винченцо Беллеццы, дирижера из Метрополитен, я написал в контору Джадсона, и мне прислали по почте контракт. Я пообещал отдавать им 15 % всех концертных гонораров в Америке. В обмен на это я не получил ничего».
Фречча приехал в Нью-Йорк в 1937 году и, по рекомендации Тосканини, дирижировал концертом на Льюисон-стадионе. Некая кубинская дама наняла его на четыре сезона в Гаванский филармонический оркестр, потом нашла ему оркестр получше в Новом Орлеане. «Коламбия» взяла незаработанные комиссионные с обоих контрактов. Джадсон уверял, что именно ему Фречча был обязан своим следующим назначением — в Балтиморский симфонический оркестр, хотя дирижер настаивал, что добился этого поста сам, независимо от компании. «Джадсон как-то пришел послушать мой концерт в Новом Орлеане, а потом, может быть, еще один раз, в Балтиморе, — говорил Фречча. — Он был моим менеджером в течение двадцати двух лет, а я видел его буквально пару раз»[301].
Но Фречча прекрасно понимал, что выхода у него нет. Дирижеры, перебегавшие к другим агентам, вычеркивались из гастрольных планов, а те, кто осмеливался спорить с Джадсоном, были обречены на забвение. В 1932 году, после сезона в Цинциннати, Юджин Гуссенс решил прекратить выплату комиссионных Джадсону. Гуссенс, талантливый английский дирижер бельгийского происхождения, создал, по просьбе владельца фирмы «Кодак», филантропа Джорджа Истмена, превосходный оркестр в Рочестере, штат Нью-Йорк. После двенадцати лет успешной карьеры в Америке он решил, что больше ничего не должен Джадсону. Джадсон призвал на помощь Ралфа Колина, адвоката, ведшего его дела и дела Пейли. После непродолжительного обмена письмами между адвокатами Гуссенса обязали выплачивать агенту комиссионные и, кроме того, оплатить издержки. «Я последовал совету своего адвоката и решил не передавать дело в суд, — запинаясь, объяснял он своим родителям. — Тем не менее я был и остаюсь уверен в своей правоте»[302]. Независимо от того, кто был прав, а кто виноват, Джадсон позаботился о том, чтобы Гуссенс уже никогда не получил нового назначения. Не теряя надежды унаследовать Бостонский или Нью-Йоркский оркестр, он оставался в Цинциннати до 1946 года, а потом уехал в Австралию. До конца жизни Гуссенс оставался артистом Джадсона, а Джадсон и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему, — без сомнения, этим он предостерегал других. Никто и никогда не отказывал Эй-Джею в его законных правах.
Получив один раз оркестр, дирижер от Джадсона навсегда становился собственностью «Коламбии». Переведя Орманди в Филадельфию, Джадсон передал его пост в Миннеаполисе Митропулосу. Забрав Митропулоса в Нью-Йорк, он отдал Миннеаполис венгру Анталу Дорати, а на его место в Далласе поставил второго дирижера из Нью-Йорка Уолтера Хендла. В Цинциннати Райнер передал свое место Гуссенсу, а сам принял Питтсбургский оркестр из рук Отто Клемперера, также ставленника Джадсона. Пост Гуссенса в Рочестере достался клиенту «Коламбии» Хосе Итурби. В этой игре музыкальными постами, достигшей общенационального масштаба, Джадсон был хозяином и игроков, и положения. Он потерпел поражение только в Чикаго, где работал ветеран Фредерик Сток, и в Бостоне, поскольку Кусевицкий испытывал эстетическое отвращение к «Коламбии». Но Джадсон умел нейтрализовать силы противника. Он пригласил обоих сыновей администратора Бостонского симфонического оркестра Джорджа Э. Джадда на работу в «Коламбию». Любимый протеже Кусевицкого Леонард Бернстайн вошел в число артистов «Коламбии» и получил пост второго дирижера в Нью-Йорке. Подобно средневековому военачальнику, Джадсон держал в заложниках сыновей соседей-полководцев, чтобы заручиться их покорностью.
Поскольку руководство большинства оркестров кормилось из рук Джадсона, менеджеры этих оркестров относились к нему с величайшим почтением. Многие были обязаны ему своей работой. Если он считал нужным довести
что-то до их сведения, он проводил национальные съезды. В 1942 году, перед угрозой введения налога военного времени на зрелища, неформальное объединение менеджеров Джадсона было преобразовано в Американскую лигу симфонических оркестров (АЛСО). Используя знакомство с сенатором Робертом Тафтом, установленное еще в годы работы в симфоническом оркестре Цинциннати, Джадсон успешно лоббировал интересы АЛСО в Конгрессе и добился отмены налога. В течение многих лет он был главным оратором на конференциях АЛСО, и благодаря ему «Коламбия» заняла беспрецедентно привилегированное положение, связанное с постоянно растущим влиянием симфонической ассоциации.
скрытый текст
Джадсон благоразумно избегал каких-либо практических вложений в оперу. Метрополитен приглашал его артистов для концертных выступлений за те же комиссионные, что некогда брал Конрид, но теперь театр использовал прибыль не для того, чтобы украшать кабинет менеджера, а для покрытия дефицита бюджета. В 1916 году концертные карьеры нескольких певцов перешли в ведение Музыкального бюро «Метрополитен», созданного Фрэнсисом Коппикусом и Фредериком Шангом, а когда эта фирма влилась в «Коламбию», соловьиное гнездо оказалось под крышей Джадсона. В делах оперы он полагался на советы своей многолетней любовницы, бывшей оперной певицы Софи Браслау. Она присматривала за такими знаменитостями «Мет», как Юсси Бьёрлинг[303]*, Лили Понс[304]*, Грейс Мур[305]* и Джордж Лондон[306]*. Молодой воспитанник Джадсона Билл Джадд налаживал связи с Нью-Йоркским оперным театром. И скоро «Коламбия» заняла в опере такую же доминирующую позицию, как и в концертной жизни.
И эта деятельность приобретала глобальный характер. В феврале 1937 года «Коламбия» открыла бюро в Вене, «чтобы проводить более активный обмен артистами и коллективами между Европой и Северной Америкой»[307]. Спустя год, когда в Австрию вошли нацисты, бюро прекратило свое существование, а Андре Мертенс, сотрудник Джадсона, перебрался на Манхэттен. Однако сразу после окончания войны прежние амбиции заиграли с новой силой. Джадсону было мало титула крупнейшего в Америке. Он хотел править миром.
Даже Артуро Тосканини, чья диктатура в американской музыке казалась абсолютной, приходилось лично договариваться с тем, кто de facto контролировал ситуацию. Он был не меньшим противником модернизма и вольностей, чем Джадсон, но друг другу эти двое не доверяли. Чтобы сохранить независимость сфер деятельности как дирижера, так и менеджера Нью-Йоркского филармонического оркестра, Джадсон возвел пограничную стену и поручил своему помощнику Бруно Дзирато приглядывать за делами «сверху». Работа Дзирато заключалась в том, «чтобы [у Тосканини] всегда был кто-то, кем он был бы недоволен и кто сообщал бы о любых проблемах Джадсону»[308]. Джадсон нанял Дзирато еще в 1922 году, после смерти его бывшего работодателя Энрико Карузо; в то время главная обязанность Дзирато состояла в том, чтобы играть с великим тенором в карты в дни концертов, оберегая тем самым его голос от бесполезных разговоров. Бывший мелкий агент из Неаполя с подозрительными связями, Дзирато мало разбирался в музыке и еще меньше — в вокале. Эта невежественность выплыла наружу в написанной им маленькой книжке о методе Карузо. Однако он был симпатичным, высоким, словоохотливым человеком и пользовался успехом у женщин. С таким буфером, как Дзирато, Джадсону и Тосканини редко приходилось вспоминать о существовании друг друга. За «заботу» о Тосканини Джадсон вознаградил Дзирато ключевым постом в «Коламбии» — теперь он поддерживал ежедневные связи с дирижерами агентства. Дзирато контролировал их доступ к Джадсону. Получив власть, он использовал ее наилучшим для себя образом.
Тосканини поднял Филармонический оркестр до уровня, неслыханного со времен Малера. Его отставка в 1936 году, поданная как уход на пенсию, была воспринята с глубоким сожалением и поставила Джадсона перед необходимостью заполнить невосполнимую брешь. Попечительский совет хотел сделать главным дирижером берлинца Вильгельма Фуртвенглера, но это вызвало протесты со стороны евреев и антифашистов. Тосканини отдавал предпочтение Артуру Родзинскому — упрямому, взрывному поляку, который не нравился Джадсону. Сам Джадсон предложил не избалованного успехами и не очень опытного англичанина Джона Барбиролли. Выросший в рабочих кварталах Лондона внук скрипача из Ла Скала, игравшего на премьере вердиевского «Отелло», Барбиролли в равной степени мог считаться и романтиком, и традиционалистом. Ему было тридцать шесть лет, и он работал дирижером в Глазго, когда пришла телеграмма от Джадсона с указанием сдать все дела. Джадсон, с которым Барбиролли имел дело с 1928 года, представил рекомендации от Хейфеца и Горовица, восхвалявших его как концертного аккомпаниатора. Ему нужен был дирижер «без проблем», и хотя позже он и признавался в своих «сомнениях»[309] относительно неоперившегося кандидата, он не мог отрицать, что с самого начала испытывал энтузиазм и личную симпатию к Барбиролли. «Я восхищалась мужеством Джадсона, решившего взять Джона, — говорит леди Барбиролли. — Беда в том, что он никогда не помогал Джону. Наверное, он хотел кого-то неизвестного, кто делал бы то, что ему говорят. А у Джона была своя голова на плечах»[310].
Тосканини узнал о назначении, будучи на отдыхе в Италии, и поклялся, что страшно отомстит и Джадсону, и Барбиролли «за такое неуважение»[311]. Отказавшись от планов провести гастроли с Нью-Йоркским филармоническим оркестром и дать двадцать пять концертов, он согласился принять эмиссара из могущественного царства Дэвида Сарнова. Посланец по имени Сэмюел Хоцинов, поклонник таланта маэстро, прибыл с предложением создать на Нью-Йоркском радио новый оркестр под руководством Тосканини, который мог бы стать настоящим соперником джадсоновскому филармоническому. Тосканини не требовалось много времени на раздумья. «Очень удивлены [вашим] согласием на предложение радио, — телеграфировал Дзирато Тосканини, действуя, как всегда, по инструкциям Джадсона. — Хотим знать, осознает ли Маэстро нежелательные последствия этого контракта для нашего сезона». «Удивляюсь вашему удивлению, — отвечал Тосканини. — Не буду ничего говорить о Сарнове, который поведет дела в собственных интересах, так же, как это делал и всегда будет делать Филармонический оркестр».
«Вам дали неверный совет и ложную информацию», — ответил Дзирато[312].
Ситуация уже грозила перерасти в настоящую вендетту, когда Джадсон, испытывавший отвращение к конфронтации, сумел навести порядок. При всем неудовольствии поведением Эн-би-си, он обладал всеми козырями, чтобы обеспечить мирное сосуществование. Родзинский, которого Тосканини хотел видеть своим «репетитором»[313], был одним из дирижеров Джадсона, работавшим в Филармоническом оркестре в качестве приглашенного. Если бы Эн-би-си нуждалась в дополнительных дирижерах, ей пришлось бы брать их из того же источника. Хоцинов, собиравший оркестр, был женат на сестре Яши Хейфеца, давшего рекомендацию Барбиролли. Собственный зять Тосканини, Владимир Горовиц, был обязан своей карьерой «Коламбии». Джадсон располагал достаточными средствами, чтобы серьезно помешать успеху предприятия Тосканини, и клика Тосканини знала об этом. Хоцинов, дублируя свои усилия уже как музыкальный критик, оказал косвенную поддержку перемирию, написав в одной из рецензий, что угроза резкого снижения финансовых поступлений Филармоническому оркестру после ухода Маэстро оказалась мнимой (на самом деле Барбиролли собирал более полные залы, чем Тосканини). Сарнов, испугавшись вмешательства со стороны федеральных властей, приказал журналистам Эн-би-си умерить враждебность и преподнести рождение оркестра радио как способ «поощрения поддержки симфонических оркестров, независимо от места их существования»[314]. Он охотно согласился не транслировать музыку воскресным вечером, когда по Си-би-эс передавались концерты Филармонического оркестра.
Джадсон «никогда не упоминал имени Тосканини в пристойном контексте», вспоминала леди Барбиролли. Тосканини, со своей стороны, в беседах с друзьями всячески поносил Барбиролли, но избегал публично критиковать Филармонический оркестр или его менеджера. Спустя годы он извинился перед английским дирижером за то, что «вел себя как свинья».
Пять сезонов Барбиролли с Филармоническим оркестром были омрачены ложью и инсинуациями Тосканини[315], а также письмами, которые ревнивый Томас Бичем рассылал по всем оркестрам и музыкальным обществам. («Если Бичем считал, что должен писать всем и каждому, — говорил Джадсон Барбиролли, — значит, он ценил вас весьма высоко»[316].) Оркестранты — сторонники Тосканини отказывались подчиняться новому руководителю, а трудное финансовое положение оркестра заставляло англичанина давать в два раза больше концертов, тем самым в два раза чаще отдавая себя на растерзание нью-йоркским критикам. Джадсон, оплачивавший Лоуренсу Джилману из «Геральд трибюн» и Олину Даунсу из «Таймс» заказные рецензии на концерты и трансляции Филармонического оркестра, в середине сезона уволил Даунса. Тогда ведущий критик «Таймс» довел до общего сведения некоторые грязные сплетни и заявил, что «никогда не примет Барбиролли»[317]. Джадсон на вопрос, зачем он зря оскорбил влиятельного журналиста, ответил: «О, я думал, что найду себе кого-то получше». Гилман умер в 1939 году, и на смену ему в «Трибюн» пришел Вёрджил Томсон, преданный сторонник Бичема, славившийся острым языком. Видя, что газетные рецензии становятся все более ядовитыми, Джадсон успокаивал Барбиролли и проливал слезы умиления по поводу редких успехов. «Думаю, ему были свойственны и хорошие черты, — говорит леди Барбиролли. — Джон ему действительно нравился, но до конца он бы с ним не пошел».
Конец наступил в 1941 году, когда чета Барбиролли вернулась в Лондон под бомбы, а Филармонический оркестр открыл свой сотый сезон без главного дирижера. Художественного руководителя не могли найти еще два года. Обратились было к Кусевицкому, но тот отошел от дел после смерти любимой жены. Наконец в 1943 году, за неимением лучшего решения, Джадсон назначил художественным руководителем оркестра экспансивного Родзинского.
Предыдущие двадцать лет оказались самыми бурными в истории Нью-Йоркского филармонического. Но независимо от того, находился оркестр на спаде или на подъеме, богател или беднел, один человек оставался недосягаемым для критики. Члены попечительского совета оркестра считали Джадсона непотопляемым, а когда он заблуждался на чей-либо счет, то всегда умел остаться неназванным. В самый разгар Великой депрессии он схлестнулся с профсоюзами, предложив слияние Филармонического оркестра с оркестром театра Метрополитен. Музыканты выпустили специальное обращение, умоляя концертных боссов «помешать любому концертному бюро или артистическому агенту (представляющему интересы многих клиентов), желающему получить почти полный контроль над этими важными институтами американской музыкальной жизни». Джадсон в этом обращении не упоминался ни разу. При всей жгучей ненависти к нему, профсоюзные лидеры прекрасно знали, что Джадсон не любит, когда его имя появляется в газетах, и не осмеливались нарушить его табу. Он был слишком опасен, чтобы перебегать ему дорогу. В официальной истории Филармонического оркестра, увидевшей свет в 1975 году, приводится мнение попечительского совета о Джадсоне — безупречном администраторе с прекрасным деловым складом ума. «Поскольку стремление Джадсона делать деньги из музыки постоянно толкало его на поиск новой публики, — писал глава музыкального факультета Колумбийского университета профессор Говард Шенет, — он мог открыто сочетать прибыльную деятельность с демократическими идеалами служения обществу, а свои частные деловые интересы — с руководством Нью-Йоркским филармоническим оркестром»[318].
Честность и демократия — девиз Джорджа Вашингтона — были, таким образом, официально провозглашены качествами Артура Джадсона. Если бы министр обороны США руководил частной фирмой по продаже оружия из своего кабинета в Пентагоне, это взбудоражило бы общественное мнение. Если бы он, кроме того, владел авиационным заводом и фабрикой по производству формы для военно-морского флота, его беспристрастность при обсуждении вопросов войны и мира на заседаниях кабинета министров, естественно, подвергалась бы сомнению. Однако в интеллигентном музыкальном мире никто даже не осмеливался предположить, что Джадсон может склоняться в ту или иную сторону под влиянием частных интересов. Музыкальная пресса испуганно молчала. «Мьюзикл Америка», библия ремесла, на которой Джадсон оттачивал свои профессиональные зубы, теперь находилась с ним в тайных партнерских отношениях. «Журнал был тесно связан с корпорацией "Коламбия", — рассказывал один из редакторов. — Нам просто не разрешали публиковать рецензии на некоторых артистов, принадлежавших другим агентствам, — помню, одним из них был Миша Эльман. А в те дни, если "Мьюзикл Америка" не рецензировала музыканта, он не мог рассчитывать на ангажемент в среднем американском городе»[319].
Ходило множество слухов о коррумпированности Джадсона, но ни один из них никогда не был ни предан гласности, ни доказан, а сплетни лишь усиливали впечатление о его всевластии. «Я не знаю артистов, которые давали бы взятки Эй-Джею, — рассказывал менеджер одного оркестра, — но я знаю случаи, когда он говорил молодым артистам, что "нам придется вложить большие деньги, чтобы продвинуть вас. Заплатите десять тысяч"»[320].
«Со своей собственной точки зрения, он был непоколебимо честен, — комментировал музыкальный журналист Сесил Смит. — Он всегда был лоялен к кому-то или к каким-то интересам, независимо от того, насколько убедительными казались доказательства противного. Он мог быть лоялен к какому-то оркестру и к его публике, или просто к музыкальному искусству, когда отказывался давать одному из своих назойливых дирижеров место, для которого, как он считал, этот дирижер не подходил. Он мог проявлять лояльность к какому-то пианисту более высокого класса, когда отказывался дать ангажемент одному из своих пианистов, который безумно хотел получить его. Если рассуждать с точки зрения чувств, то Джадсон не всегда был другом своим клиентам. Он не шел в огонь и воду, чтобы дать им все, чего они хотели. Он пробовал дать им то, что, как ему казалось, они могли получить, не нарушая при этом других своих обязательств»[321]. Созерцая мир музыки и его скучные условности с высот своего положения, Джадсон начинал ощущать себя божеством.
Кульминационным моментом могущества Джадсона стало празднование шестидесятилетия со дня его рождения в феврале 1941 года. За служение музыке (указ не уточнял, за что именно, но не исключено, что каким-то образом это было связано с благодарностью пианиста Робера Казадезюса) французское правительство наградило его орденом Академии изящных искусств. В Америке он старался избежать публичности. Его музыкальная империя дала ему то, о чем мечтали, но чего при всем своем богатстве не могли обеспечить себе Уильям Рэндольф Херст и Говард Хьюз: силы оставаться невидимым.
Любой посетитель концертов, если бы его попросили назвать самого могущественного магната в мире музыки, вспомнил бы Сола Юрока, чье имя на афишах печаталось крупнее, чем имена его звезд. Юрок представил Америке Анну Павлову и Леонида Мясина; он возил по маленьким городкам Федора Шаляпина и Артура Рубинштейна; он открыл Жана Пирса, Андреса Сеговию и Исаака Стерна. Он дал возможность Мариан Андерсон спеть перед семидесятипятитысячной аудиторией в Мемориале Линкольна после того, как «Дочери Американской революции» не пустили темнокожее контральто в «Зал конституции» в Вашингтоне. Мало кто знал, что Андерсон некоторое время была певицей Джадсона, а потом, устав от отсутствия ангажементов и расистских выпадов, переехала в Европу. Юрок возродил ее карьеру, сделав ее «голосом расы». Он культивировал легенду о созвездии величайших артистов, которые ничего так не хотели в своей жизни, как удостоиться чести увидеть свое имя под словами: «С. Юрок представляет».
В толчее светских раутов Джадсон возвышался над собравшимися, словно башня, не произнося почти ни слова. «То, что он молчал,
Cityman 1941 - Дмитрий Шостакович завершил в Куйбышеве работу над Седьмой симфонией. Поздно ночью он написал на титульном листе партитуры: "Посвящается городу Ленинграду!"
Неизвестно когда именно, в конце 30-х или в 1940 году, но во всяком случае еще до начала Великой Отечественной войны Шостакович написал вариации на неизменную тему — пассакалью, сходную по замыслу с Болеро Равеля. Он показывал ее своим младшим коллегам и ученикам (с осени 1937 года Шостакович преподавал в Ленинградской консерватории композицию и оркестровку). Тема простая, как бы приплясывающая, развивалась на фоне сухого стука малого барабана и разрасталась до огромной мощи. Сначала она звучала безобидно, даже несколько фривольно, но вырастала в страшный символ подавления. Композитор отложил это сочинение, не исполнив и не опубликовав его.
скрытый текст
22 июня 1941 года его жизнь, как и жизнь всех людей в нашей стране, резко изменилась. Началась война, прежние планы оказались перечеркнутыми. Все стали работать на нужды фронта. Шостакович вместе со всеми рыл окопы, дежурил во время воздушных тревог. Делал аранжировки для концертных бригад, отправлявшихся в действующие части. Естественно, роялей на передовых не было, и он перекладывал аккомпанементы для небольших ансамблей, делал другую необходимую, как ему казалось, работу. Но как всегда у этого уникального музыканта-публициста — как было с детства, когда в музыке передавались сиюминутные впечатления бурных революционных лет, — стал созревать крупный симфонический замысел, посвященный непосредственно происходящему. Он начал писать Седьмую симфонию. Летом была закончена первая часть. Ее он успел показать самому близкому другу И. Соллертинскому, который 22 августа уезжал в Новосибирск вместе с филармонией, художественным руководителем которой был многие годы. В сентябре, уже в блокированном Ленинграде, композитор создал вторую часть, показал ее коллегам. Начал работу над третьей частью.
1 октября по специальному распоряжению властей его вместе с женой и двумя детьми самолетом переправили в Москву. Оттуда, через полмесяца поездом он отправился дальше на восток. Первоначально планировалось ехать на Урал, но Шостакович решил остановиться в Куйбышеве (так в те годы называлась Самара). Здесь базировался Большой театр, было много знакомых, которые на первое время приняли композитора с семьей к себе, но очень быстро руководство города выделило ему комнату, а в начале декабря — двухкомнатную квартиру. В нее поставили рояль, переданный на время местной музыкальной школой. Можно было продолжать работу.
В отличие от первых трех частей, созданных буквально на одномды хании, работа над финалом продвигалась медленно. Было тоскливо, тревожно на душе. Мать с сестрой остались в осажденном Ленинграде, переживавшем самые страшные, голодные и холодные дни. Боль за них не оставляла ни на минуту. Плохо было и без Соллертинского. Композитор привык к тому, что друг всегда рядом, что с ним можно делиться самыми сокровенными мыслями — а это в те времена всеобщего доносительства становилось самой большой ценностью. Шостакович часто писал ему. Сообщал буквально обо всем, что можно было доверить цензурируемой почте. В частности, о том, что финал «не пишется». Не удивительно, что последняя часть долго не получалась. Шостакович понимал, что в симфонии, посвященной событиям войны, все ожидали торжественного победного апофеоза с хором, праздника грядущей победы. Но для этого не было пока никаких оснований, а он писал так, как подсказывало сердце. Не случайно позднее распространилось мнение, что финал по значимости уступает первой части, что силы зла оказались воплощенными значительно сильнее, чем противостоящее им гуманистическое начало.
27 декабря 1941 года Седьмая симфония была закончена. Конечно, Шостаковичу хотелось, чтобы ее исполнил любимый оркестр — оркестр Ленинградской филармонии под управлением Мравинского. Но он был далеко, в Новосибирске, а власти настаивали на срочной премьере: исполнению симфонии, которую композитор назвал Ленинградской и посвятил подвигу родного города, придавалось политическое значение. Премьера состоялась в Куйбышеве 5 марта 1942 года. Играл оркестр Большого театра под управлением Самуила Самосуда.
Очень любопытно, что написал о симфонии «официальный писатель» того времени Алексей Толстой: «Седьмая симфония посвящена торжеству человеческого в человеке. Постараемся (хотя бы отчасти) проникнуть в путь музыкального мышления Шостаковича — в грозные темные ночи Ленинграда, под грохот разрывов, в зареве пожаров, оно привело его к написанию этого откровенного произведения. <...> Седьмая симфония возникла из совести русского народа, принявшего без колебания смертный бой с черными силами. Написанная в Ленинграде, она выросла до размеров большого мирового искусства, понятного на всех широтах и меридианах, потому что она рассказывает правду о человеке в небывалую годину его бедствий и испытаний. Симфония прозрачна в своей огромной сложности, она и сурова, и по-мужски лирична, и вся летит в будущее, раскрывающееся за рубежом победы человека над зверем.
...Скрипки рассказывают о безбурном счастьице, — в нем таится беда, оно еще слепое и ограниченное, как у той птички, что «ходит весело по тропинке бедствий»... В этом благополучии из темной глубины неразрешенных противоречий возникает тема войны — короткая, сухая, четкая, похожая на стальной крючок. Оговариваемся, человек Седьмой симфонии — это некто типичный, обобщенный и некто — любимый автором. Национален в симфонии сам Шостакович, национальна его русская рассвирепевшая совесть, обрушившая седьмое небо симфонии на головы разрушителей.
Тема войны возникает отдаленно и вначале похожа на какую-то простенькую и жутковатую пляску, на приплясывание ученых крыс под дудку крысолова. Как усиливающийся ветер, эта тема начинает колыхать оркестр, она овладевает им, вырастает, крепнет. Крысолов, со своими железными крысами, поднимается из-за холма... Это движется война. Она торжествует в литаврах и барабанах, воплем боли и отчаяния отвечают скрипки. И вам, стиснувшему пальцами дубовые перила, кажется: неужели, неужели уже все смято и растерзано? В оркестре — смятение, хаос.
Нет. Человек сильнее стихии. Струнные инструменты начинают бороться. Гармония скрипок и человеческие голоса фаготов, могущественнее грохота ослиной кожи, натянутой на барабаны. Отчаянным биением сердца вы помогаете торжеству гармонии. И скрипки гармонизируют хаос войны, заставляют замолкнуть ее пещерный рев.
Проклятого крысолова больше нет, он унесен в черную пропасть времени. Слышен только раздумчивый и суровый — после стольких потерь и бедствий — человеческий голос фагота. Возврата нет к безбурному счастьицу. Перед умудренным в страданиях взором человека — пройденный путь, где он ищет оправдания жизни.
За красоту мира льется кровь. Красота — это не забава, не услада и не праздничные одежды, красота — это пересоздание и устроение дикой природы руками и гением человека. Симфония как будто прикасается легким дуновением к великому наследию человеческого пути, и оно оживает.
Средняя (третья — Л. М.) часть симфонии — это ренессанс, возрождение красоты из праха и пепла. Как будто перед глазами нового Данте силой сурового и лирического раздумья вызваны тени великого искусства, великого добра.
Заключительная часть симфонии летит в будущее. Перед слушателями... раскрывается величественный мир идей и страстей. Ради этого стоит жить и стоит бороться. Не о счастьице, но о счастье теперь рассказывает могущественная тема человека. Вот — вы подхвачены светом, вы словно в вихре его... И снова покачиваетесь на лазурных волнах океана будущего. С возрастающим напряжением вы ожидаете... завершения огромного музыкального переживания. Вас подхватывают скрипки, вам нечем дышать, как на горных высотах, и вместе с гармонической бурей оркестра, в немыслимом напряжении вы устремляетесь в прорыв, в будущее, к голубым городам высшего устроения...» («Правда», 1942, 16 февраля).
После куйбышевской премьеры симфонии прошли в Москве и Новосибирске (под управлением Мравинского), но самая замечательная, поистине героическая состоялась под управлением Карла Элиасберга в осажденном Ленинграде. Чтобы исполнить монументальную симфонию с огромным составом оркестра, музыкантов отзывали из военных частей. Некоторых перед началом репетиций пришлось положить в больницу — подкормить, подлечить, поскольку все простые жители города стали дистрофиками. В день исполнения симфонии — 9 августа 1942 года — все артиллерийские силы осажденного города были брошены на подавление огневых точек врага: ничто не должно было помешать знаменательной премьере.
И белоколонный зал филармонии был полон. Бледные, истощенные ленинградцы заполнили его, чтобы услышать музыку, посвященную им. Динамики разносили ее по всему городу.
Общественность всего мира восприняла исполнение Седьмой как событие огромной важности. Вскоре из-за рубежа стали поступать просьбы выслать партитуру. Между крупнейшими оркестрами западного полушария разгорелось соперничество за право первого исполнения симфонии. Выбор Шостаковича пал на Тосканини. Через мир, охваченный огнем войны, полетел самолет с драгоценными микропленками, и 19 июля 1942 года Седьмая симфония была исполнена в Нью-Йорке. Началось ее победное шествие по земному шару.
Музыка Первая часть начинается в ясном светлом до мажоре широкой, распевной мелодией эпического характера, с ярко выраженным русским национальным колоритом. Она развивается, растет, наполняется все большей мощью. Побочная партия также песенна. Она напоминает мягкую спокойную колыбельную. Заключение экспозиции звучит умиротворенно. Все дышит спокойствием мирной жизни. Но вот откуда-то издалека раздается дробь барабана, а потом появляется и мелодия: примитивная, похожая на банальные куплеты шансонетки — олицетворение обыденности и пошлости. Это начинается «эпизод нашествия» (таким образом, форма первой части — сонатная с эпизодом вместо разработки). Поначалу звучание кажется безобидным. Однако тема повторяется одиннадцать раз, все более усиливаясь. Она не изменяется мелодически, только уплотняется фактура, присоединяются все новые инструменты, потом тема излагается не одноголосно, а аккордовыми комплексами. И в результате она вырастает в колоссальное чудовище — скрежещущую машину уничтожения, которая кажется, сотрет все живое. Но начинается противодействие. После мощной кульминации реприза наступает омраченной, в сгущенно минорных красках. Особенно выразительна мелодия побочной партии, сделавшаяся тоскливой, одинокой. Слышно выразительнейшее соло фагота. Это больше не колыбельная, а скорее плач, прерываемый мучительными спазмами. Лишь в коде впервые главная партия звучит в мажоре, утверждая наконец столь трудно доставшееся преодоление сил зла.
Вторая часть — скерцо — выдержано в мягких, камерных тонах. Первая тема, излагаемая струнными, соединяет в себе светлую печаль и улыбку, чуть приметный юмор и самоуглубленность. Гобой выразительно исполняет вторую тему — романсовую, протяженную. Затем вступают другие духовые инструменты. Темы чередуются в сложной трехчастности, создавая образ привлекательный и светлый, в котором многие критики усматривают музыкальную картину Ленинграда прозрачными белыми ночами. Лишь в среднем разделе скерцо появляются иные, жесткие черты, рождается карикатурный, искаженный образ, исполненный лихорадочного возбуждения. Реприза скерцо звучит приглушенно и печально.
Третья часть — величавое и проникновенное адажио. Оно открывается хоральным вступлением, звучащим словно реквием по погибшим. За ним следует патетическое высказывание скрипок. Вторая тема близка скрипичной, но тембр флейты и более песенный характер передают, по словам самого композитора, «упоение жизнью, преклонение перед природой». Средний эпизод части отличается бурным драматизмом, романтической напряженностью. Его можно воспринимать как воспоминание о прошедшем, реакцию на трагические события первой части, обостренные впечатлением непреходящей красоты во второй. Реприза начинается речитативом скрипок, еще раз звучит хорал, и все истаивает в таинственно рокочущих ударах тамтама, шелестящем тремоло литавр. Начинается переход к последней части.
В начале финала — то же еле слышное тремоло литавр, тихое звучание скрипок с сурдинами, приглушенные сигналы. Происходит постепенное, медленное собирание сил. В сумеречной мгле зарождается главная тема, полная неукротимой энергии. Ее развертывание колоссально по масштабам. Это образ борьбы, народного гнева. Его сменяет эпизод в ритме сарабанды — печальный и величественный, как память о павших. А затем начинается неуклонное восхождение к торжеству заключения симфонии, где главная тема первой части, как символ мира и грядущей победы, звучит ослепительно у труб и тромбонов.
Опера в четырех действиях (десяти картинах) с прологом; либретто композитора по одноименной драматической сказке Карло Гоцци. Первая постановка: Чикаго, 30 декабря 1921 года (на французском языке), 18 февраля 1926 года исполнена в Ленинграде, в Академическом театре оперы и балета.
Действующие лица: Король Треф, король вымышленного государства, одежды которого подобны игральным картам (бас), Принц, его сын (тенор), Принцесса Клариче, племянница короля (контральто), Леандр, первый министр, одет королем Пик (тенор), Панталон, приближенный короля (баритон), Маг Челий, покровительствует королю (бас), Фата Моргана, ведьма, покровительствует Леандру (сопрано), Линетта (контральто), Николетта (меццо-сопрано), Нинетта (сопрано), Кухарка (хриплый бас), Фарфарелло, дьявол (бас), Смеральдина, арапка (меццо-сопрано), Церемониймейстер (тенор), Герольд (бас), Трубач (басовый тромбон), Десять Чудаков (5 теноров, 5 басов), Трагики (басы), Комики (тенора), Лирики (сопрано и тенора), Пустоголовые (альты и баритоны), Чертенята (басы), Медики (тенора и баритоны), Придворные (весь хор), Уроды, Пьяницы, Обжоры, Стража, Слуги, Четыре солдата (без слов).
Действие происходит в вымышленном государстве.
скрытый текст
Пролог При опущенном занавесе на большом npocцениуме разыгрывается своеобразное «сражение» между представителями различных литературно-театральных вкусов. Мрачные Тpaгики, яростно размахивая зонтиками, требуют высоких трагедий, жизнерадостные Комики - бодрящего, оздоровляющего смеха, вздыхатели Лирики - романтической любви, цветов и луны. Затем врывается компания Пустоголовых, которые не признают ничего, кроме бездумных фарсов. Потасовка становится всеобщей, и только вмешательство десяти Чудаков, которые разгоняют всех, призывая публику слушать новую пьесу «Любовь к трем апельсинам» кладет ей конец. Чудаки занимают места в двух башнях с балкончиками, расположенных по краям сцены, и требуют поднять занавес. В ответ на их призыв появляются трубачи с герольдом. Трубач трубит в басовый тромбон, а герольд величественно возглашает: «Король Треф в oтчаянье, потому что сын его, наследный принц, болен ипохондрической болезнью!»
Действие первое. Картина первая Толпа Медиков, осмотрев больного Принца, пришла с докладом к королю Треф. Хором перечисляют они невероятное количество болезней, обнаруженных у несчастного Принца, завершая свою речь мрачным выводом: «Непреодолимое ипохондрическое явление».
Медики уходят. Король и его приближенный Панталон горюют. Чудаки на башнях волнуются, как бы плачущий Король не потерял свой престиж перед публикой. Вдруг Король вспоминает, что врачи как-то сказали, будто Принцу может помочь смех. Панталон энергично берется за дело: надо устроить при дворе праздники, игры, маскарады, надо развеселить Принца во что бы то ни стало. Он вызывает Труффальдино - человека, умеющего смешить, - и приказывает ему устроить веселый праздник. Король отдает аналогичное распоряжение своему первому министру Леандру. Тот принимает его со скрытой враждебностью - ведь он не заинтересован в выздоровлении принца.
Картина вторая В темноте перед кабалистическим занавесом разыгрывается фантастическая сцена. Маг Челий и ведьма Фата Моргана, окруженные воющими чертенятами, играют в кapты. Челий, покровительствующий королю Треф и его сыну, трижды проигрывает. Под рев чертенят Фата Моргана проваливается, обнимая сияющее изображение короля Пик (Леандра).
Картина третья. В королевском дворце. Леандр мрачен. Принцесса Клариче напоминает ему, что в случае смерти Принца она будет наследницей престола и, выйдя замуж за Леандра, сделает его королем. «Так что же вы делаете для здоровья Принца?» - зловеще спращивает она. «Я его кормлю трагическою прозой, я его питаю мартелианскими стихами», - отвечает Леандр, считающий, что такая пища подействует вернее любого яда. В этот момент толпа Трагиков выбегает на сцену, требуя: «Высоких трагедий! Скорби! Стенаний! Убийств!» Чудаки с трудом выгоняют их со сцены.
Принцесса Клариче считает метод Леандра слишком медлительным. «Принцу нужен опий или пуля»,- цинично заявляет она. Проходят Труффальдино И слуги с праэдничным реквизитом. Чудаки радуются возможному исцелению Принца. Но эта мысль приводит в ужас заговорщиков. Клариче продолжает настаивать на немедленном убийстве. Внезапно Леандр обнаруживает прятавшуюся Смеральдину, которая подслушивала разговор. Разгневанная Клариче хочет казнить арапку, но та открывает, что она - служанка Фаты Морганы, которая покровительствует Леандру и сама придет на праздник, чтобы помешать выздоровлению Принца. Трое заговорщиков заклинают вёдьму им помочь.
Действие второе. Картина первая В спальне, напоминающей аптеку, Труффалъдино пляшет и потешает больного Принца, который сидит в кресле с компрессом на голове и непрерывно принимает всевозможные лекарства. Больной и не смотрит на весельчака; он плачет, стонет, кашляет, плюет. Труффальдино утверждает, что из плевательницы пахнет старыми, гиилыми и вонючими рифмами («Мартелианские стихи!» - восклицают Чудаки). Труффальдино начинает уговаривать Принца пойти на праздник, и тут на сцену выбегают неугомонные Комики, снова требуя «оздоровляющего смеха». Чудакам удается лопатами прогнать их за кулисы. Начинается торжество. Доносятся звуки веселого марша. Вышедший из терпения Труффальдино взваливает Принца к себе на спину и, несмотря на отчаянное сопротивление, уносит его на праздник.
Картина вторая В большом парадном дворе королевского замка идет спектакль. На террасе сидят Король, Клариче и Принц, укутанный в шубы; многочисленные балконы заняты придворными. Труффальдино объявляет номера комического дивертисмента. Происходит бой уродов на дубинках; все смеются, но Принц не обращает на уродов никакого внимания. Внезапно Леандр замечает безобразную нищую старушонку и хочет прогнать ее, но узнает в ней Фату Моргану, которая пришла воспрепятствовать смеху Принца. Второй номер программы: начинают бить фонтаны масла и вина, к которым устремляется толпа пьяниц и обжор, но их смешная возня также нисколько не интересует Принца. Расстроенный Труффальдино замечает неизвестную старушонку и сердито гонит ее прочь. Та злится, брыкается и нелепо падает на землю. И вдруг - раздается смех Принца, сначала словно неуверенный, тихий, потом все более веселый и, наконец, звонкий, радостный, неудержимый. Он передается всем присутствующим, кроме Леандра и Клариче. Оказывается, Принца рассмешила упавшая на землю старушонка. От радости все пускаются в пляс.
Но тут разъяренная Фата Моргана поднимается и, окруженная чертенятами, наступает на Принца со словами закллтья: «Влюбись в три апельсина! Беги, беги к трем апельсинам!» Придворные в ужасе разбегаются. Заклятье начинает действовать немедленно, и Принц с небывалым приливом энергии пускается в путь, взяв с собой верного Труффальдино. Дьявол Фарфарелпо дует им в спину, ускоряя их движение навстречу гибели.
Действие третье. Картина первая В мрачной пустыне маг Челий вызывает Фарфарепло и пытается помочь Принцу и Труффалъдино, но дьявол напоминает, что Челий проиграл их в карты, и со смехом исчезает. По дороге к замку злой волшебницы Креонты, где находятся три апельсина, идут Принц и Труффальдино. Челий пытается их образумить, рассказывая о страшной Кухарке, которая убьет их в замке огромной медной ложкой, но Принц его не слушает. Тогда Челий дает Труффальдино волшебный бантик: если этот бантик понравится страшной Кухарке, им, возможно, удастся спастись. Маг предупреждает путников, что три апельсина можно oекpывать только около воды. Снова выскакивает Фарфарелло и дует в спины Принца и Труффальдино, которые стрелой улетают к замку Креонты.
Картина вторая Принц и Труффальдино влетают во двор замка Креонты. Они со страхом озираются вокруг, подкрадываются к кухне и прячутся при появлении великанши Кухарки с гигaнтcкой суповой ложкой. Кухарка находит спрятавшеrocя Труффальдино и грозно трясет его за шивоpoт, но вдруг замечает волшебный бантик и с интересом старой кокетки начинает его рассматривать. Тем временем Принц пробирается в кухню и уносит три апельсина. Труффал!щино дарит бантик смягчившейся Кухарке, а сам убегает вслед за Принцем.
Картина третья Снова пустыня. Утомленные Принц и ТруфФальдино тащат три сильно выросших апельсина. От усталости Принца клонит ко сну, а Труффальдино изнывает от жажды. Принц засыпает. Труффальдино решает разрезать однн апельсин, забыв о предостережении мага. Но вместо сока из апельсина появляется девушка в белом платье - принцесса Линeттa, и, обрашаясь к онемевшему от изумления Труффальдино, просить пить. Видя, как она слабеет от жажды, Труффальдино вскрывает второй апельсин. Оттуда выходит вторая девушка в белом - принцесса Николeттa и также просит пить. Обе они тянутся с мольбой к своему освободителю, который ничем не может им помочь. Принцессы умирают, и Труффальдино в ужасе убегает. Просыпается Принц. Он поручает проходящим солдатам похоронить умерших девушек, а сам решает разрезать последний апельсин: «я знаю, в нем coкpытo мое счастье!» Появляется принцесса Нинeтra, и восхищенный Принц на коленях клянется ей в любви. Нинeттa нежно заверяет, что давно ждала его. Но вдруг она бледнеет и умоляет Принца дать ей пить, иначе она умрет от жажды. Принц бессилен ей помочь, Нинeтra слабеет с каждой минутой...
Тут в ход событий вмешиваются Чудаки. Пожалев девушку, они выносят ведро воды, из которого Принц поит свою избранницу. А в ответ на взаимные признания счастливых влюбленных слышатся голоса Лириков, проникших потихоньку на сцену, но Чудаки убеждают их уйти и не мешать...
Принц торжественно приглашает Нинeттy следовать за ним во дворец, но Нинетта просит его предупредить Короля и принести ей королевское одеяние. Принц удаляется, а этого только и нужно было Фате Моргане и Смеральдине, которые подкрадываются к беззащитной Принцессе, погруженной в светлые мечты. Смеральдина вонзает Нинетте в голову волшебную булавку, и та обращается в крысу. Под возмушенные вопли Чудаков крыса убегает, а Смеральдина занимает Mecтo Принцессы. Фата Моргана скрывается. Слышатся звуки марша. Появляется торжественное шествие с факелами. Принц привел с собой Короля, Клариче, Леандра, Панталона и остальных придворных. Но вместо белоснежной Нинетты перед ним - чернокожая Смеральдина. К тому же она заявляет, что она - Принцесса и будто Принц обещал на ней жениться. Принц в ужасе, но Король говорит, что данное им царское слово непреложно и он должен жениться на арапке. Шествие направляется во дворец.
Действие чертвёртое. Картина первая Перед кабалистическим занавесом снова встречаются ненавистные друг другу Фата Моргана и маг Челий. каждый из них обвииняет другого в недocтoйных методах колдовства: какие-то бантики, булавки... Разве так поступают настоящие волшебники? Скандал грозит перейти в драку. В это время Чудаки окружают Фату Моргану, обещая рассказать ей что-то важное, и, внезапно втолкнув ее в одну нз башен, запирают. «Ну, теперь скорей спасай своих любимцев!» - кричат они Челию. «Помни, ведьма, как грозен маг Челий!» - провозглашает последний, грозя ей издали.
Картина вторая В тронном зале все готово к бракосочетанию. Под звуки марша движется торжественное шествие. Но когда поднимают бархатный балдахин, на троне, предназначенном для Принцессы, все видят огромную крысу. Придворные в страхе пятятся. Подоспевший маг Челий заклинает крысу превратиться в Нинетту, но это превращение происходит не от eгo заклинаний, а от залпа придворной стражи. Все в восхищении от красоты Нинетты. Принц бросается к своей невесте, а появившийся неизвестно откуда Труффальдино разоблачает Смеральдину. Король Треф пригoваривает Леандра, Клариче и Смералыжину к повешению, но злодеи обращаются в бегство. Стража и придворные бросаются их преследовать. Вдруг Фата Моргана, взломав дверь башни, появляется и спасает сообщников от казни, проваливаясь вместе с ними в преисподнюю. Из люка поднимаются огонь и дым. Все прославляют Короля, Принца и принцессу Нинетту.
нового агентства стал Пейли. Джадсон занимал пост председателя совета директоров и являлся крупнейшим держателем акций. Объединение даже двух враждебных группировок менеджеров уже можно было бы считать дипломатической победой; объединение же пяти таких группировок стало почти чудом выдержки, дальновидности и силы убеждения, доказательством неотвратимости судьбы, выступавшей в облике Джадсона. Каждому агенту было разрешено сохранить независимость внутри «Коламбии». Джадсон опекал своих артистов и артистов Вольфсона (последним его приобретением стал Владимир Горовиц).
Лоуренс Ивенс и Джек Слейтер ведали делами молодого Иегуди Менухина и Лоуренса Тиббетта[277]*. Фрэнсис Коппикус и Фредди Шанг из «Музыкального бюро Метрополитен» занимались гастролями балета и оперы, а также ансамбля «Певцы семьи Трапп»[278]*. В ведении конторы Хензеля и Джонса находились главным образом новые европейские артисты. Действуя сообща, они обогнали Эн-би-си и буквально раздавили региональных соперников. «Коламбия», по словам Джадсона, стала «крупнейшим в мире бюро по найму артистов»[279].
скрытый текст
Таковой она и оставалась, несмотря на вмешательство федеральных властей, обвинивших в 1942 году обе компании в создании нелегальных картелей, наживающихся на артистах. Чтобы избежать антимонопольного расследования, Си-би-эс и Эн-би-си продали агентства их директорам. Джадсон переименовал свою фирму в «Коламбия артистс менеджмент инкорпорейтед» (КАМИ). Бюро Эн-би-си, вступив в союз с блестящим агентом Солом Юроком[280]*, евреем из России, возобновило деятельность под вывеской Национальной корпорации концертных артистов (НККА), но так и не смогло поколебать приоритет «Коламбии». Это различие вполне объяснимо. Национальная корпорация опиралась на отставших от жизни, упертых торговцев от музыки. У «Коламбии» был Джадсон.
«Артур Джадсон обладает чем-то более редким, чем интуиция, — восхваляла, его старая подруга Ольга Самарофф. — Он наделен даром предвидения. Почувствовав веяния времени, он первым создал объединение менеджеров, взявшее под свой контроль всю страну. Вместо того чтобы драться между собой, ведущие американские менеджеры под его руководством проводят внешне мирную согласованную политику. Главным результатом этого объединения сил стадо "Концертное сообщество"»[281].
«Концертное сообщество» выросло из движения за «организованную аудиторию», инициированного в 1921 году в Чикаго концертным агентом Демой Харшберджер, парализованной после перенесенного полиомиелита, и ее партнером Гарри П. Харрисоном. Вместо того чтобы продавать исполнителей, а потом надеяться, что местные менеджеры оплатят услуги из сборов за проданные билеты, Харшберджер агитировала энтузиастов в маленьких городах за создание гражданских музыкальных ассоциаций, которые авансом оплачивали бы концерты из расчета полной продажи зала. Эта схема устранила финансовый риск, а также целую цепочку провинциальных посредников. Джадсону идея понравилась, и он, вместе с ведущим агентом Дэниелом Мейером и еще пятью сотрудниками, внедрил ее в пятнадцати городах Новой Англии. Он рассматривал это как пробный шар перед созданием цепи организаций, которые занимались бы камерной музыкой на всей территории США и, в конечном итоге, распространили бы влияние «Коламбии» до самых отдаленных уголков страны.
Джадсон поделился планами с Пейли, и тот настолько проникся идеей концертных гастролей звезд Си-би-эс по американской провинции, что создал общенациональную сеть агентств «Концертное сообщество», действовавшую под контролем Си-би-эс. Эн-би-си привлекла на свою сторону Мейера и купила «Гражданские концерты» Харшберджер. Гастрольные маршруты пролегли по всей стране. К 1933 году «Гражданские концерты» охватывали своей деятельностью 237 городов, а «Концертное сообщество» действовало в ста двадцати пяти. «Гражданские концерты» пропагандировали артистов Эн-би-си, а в городах «Сообщества» слушали тех, кого предлагала «Коламбия».
От того, сколько денег удавалось собрать тому или иному городу, зависел и уровень артиста, которого этот город мог себе позволить. Главный соблазн представляли собой Нельсон Эдди[282]*, Марио Ланца, Яша Хейфец и Пол Робсон. Менее богатым населенным пунктам можно было предложить Йожефа Сигети или Рудольфа Серкина, великолепных солистов, планировавших гастроли в определенном районе таким образом, чтобы у них были и свободные вечера. Жителям Висконсина, например, удалось послушать французского композитора Франсиса Пуленка с его любимым шансонье Пьером Бернаком — подобная привилегия редко выпадала на долю французской провинции. Даже в таком маленьком городке, как Париж, штат Техас, могли собрать деньги на какой-нибудь концерт. «Наша корпорация, — провозгласил ежегодник "Коламбия артистс альманак" в 1931 году, — подтверждает, что способна удовлетворить все заявки на концерты, фешенебельные или скромные, в любом клубе, школе или колледже, от любой организации или частного антрепренера… Музыка, несущая утешение и вдохновение, сыграет важную роль в решении задач возрождения[283]*, а перечисленные здесь артисты, служители этой прекрасной музы, с готовностью передадут послание радости и веселья в любой уголок этой страны». Послание Джадсона встретили с почти религиозным пылом, ибо в тридцатых годах в стране было достаточно безработных или живущих в изгнании музыкантов, готовых играть буквально даром. Администрация Рузвельта, предложившая в 1935 году Федеральный музыкальный проект с целью создания рабочих мест для музыкантов всей Америки[284]*, опиралась на опыт «Гражданских концертов» и «Концертного сообщества». «Наша задача состояла в том, чтобы заткнуть брешь и спасти концертный менеджмент в годы Великой депрессии, а не в том, чтобы получить большую выгоду, — утверждал Пейли, предаваясь филантропическим воспоминаниям. — Конечно, какое-то время мы несли убытки, но в конце концов все же получили скромную прибыль»[285]. Формирование музыкальной карты Америки не прекращалось в годы Великой депрессии, и к 1940 году на ней был отмечен максимум — 1900 городов, но тут в дело вмешалось Министерство юстиции. По мнению федеральных властей, отношение к целым городам как к феодальным владениям дочерних компаний крупной сети представляло собой нарушение Поправки о свободе слова. Си-би-эс и Эн-би-си, испугавшись вмешательства конгресса, разорвали связи с «Гражданскими концертами» и «Концертным сообществом», и рынок как будто открылся для конкуренции. На самом же деле ничего не изменилось. «Коламбия» и НККА продолжали руководить двумя «организованными движениями слушателей», предлагая своим городам-подписчикам эксклюзивные списки артистов.
Схема работала как по волшебству. Представитель «Сообщества» — Джадсон называл его «миссионером культуры» — приезжал в город на неделю. Он выступал на банкете перед видными горожанами, воспевал талант Хейфеца и Горовица, призывал вступить в члены «Сообщества» и уезжал, увозя с собой достаточно наличности, чтобы оплатить выступление какого-либо не очень знаменитого исполнителя «Коламбии». «Мы вовсе не говорили им, что они не могут заказать других артистов, — вспоминал Гарри Билл, один из шестидесяти пяти местных представителей фирмы. — Просто им это и в голову не приходило. Мы были для них героями из Нью-Йорка. Мы произносили речи, и нас встречали как королей»[286].
Горожане, не чувствуя особенных лишений в связи с конфликтом агентств, редко выражали неудовольствие. Большинство городов не могли позволить себе пригласить Хейфеца, а других скрипачей там вообще не знали. Агентства же в целом предоставляли им хороших исполнителей и достойное, внимательное обслуживание, что вызывало рост культурного самоуважения. И в этом не могло быть ничего плохого — разве что для артистов.
Для музыканта поездка по небольшим американским городам, организованная «Сообществом», на бумаге выглядела весьма заманчиво. Контракт обеспечивал ему строго определенный объем работы и полные залы. Достойная оплата, умеренные расходы, сердечное гостеприимство. «Как-то раз одну известную певицу из числа наших клиентов пригласили выступить в простом шахтерском городке в Пенсильвании, — вспоминал Джадсон. — Когда она приехала рано утром на унылую железнодорожную станцию, шел холодный дождь. Встречать примадонну пришла толпа слушателей во главе с энергичным мэром и духовым оркестром. Усталая и замученная примадонна, толком не проснувшись, вышла из вагона и сказала: "Что за дела, почему мой менеджер посылает меня в этот Богом забытый городишко?"»[287] Не повезло менеджеру, вздыхал Джадсон: получить такую неблагодарность за дерзкий идеализм!
Однако во время своих долгих переездов, наедине с собой, артисты «Сообщества» нередко задумывались над тем, почему они никогда не получают от «Коламбии» ангажементов на крупные, значимые концерты и всегда возвращаются домой совершенно измотанными. В контракте «Сообщества» были заложены две ловушки. Первая из них касалась наличности — точнее, ее отсутствия. Внешне гонорары казались очень привлекательными, но артисты получали только какую-то часть от указанной суммы. «Куда же уходят все деньги?» — вопрошала английская контральто Кэтлин Ферриер. Обычно певица, подписавшая контракт на тысячу долларов, могла рассчитывать, что ей придется отдать сотню аккомпаниатору и еще пару сотен за проезд и гостиницу на двоих, и в результате останутся две трети гонорара. В стране же «Сообщества» она должна была радоваться, что получала чистыми хотя бы тридцать процентов.
Разница заключалась в том, что «Сообщество» называло «дифференциалом». До выплаты гонорара артисту «Коламбия» вычитала из него 20 % комиссионных. Сверх этого «Сообщество», являвшееся частью «Коламбии», делало еще один вычет — обычно еще 20 %. Таким образом, из тысячедолларового гонорара четыреста долларов возвращались «Коламбии», 30 % уходили на организационные расходы, а артист должен был радоваться, если получал 300 долларов без учета налогов. «Без дифференциала "Сообщество" и "Гражданские концерты" не смогли бы работать, — объясняли те, кто хотел найти этому извинения. — У них не было бы источника доходов — то есть, чтобы найти его, им пришлось бы полностью изменить свою политику и брать твердые комиссионные с каждой ассоциации. Этого делать они не хотели, так как придерживались точки зрения, что артисты, получающие свою выгоду… должны нести и свою долю расходов»[288]. Правда состояла в том, что выжимать деньги из артистов оказалось намного проще, чем повышать стоимость членства в «Сообществе», — проще, чем отнять конфетку у ребенка. Впрочем, исполнителей разоряла не столько потеря в заработке, сколько ярлык «Сообщества», приклеивавшийся к ним как хорошо пережеванная резинка. Как только «Коламбия» начинала брать по 40 % с артиста «Сообщества», она больше не устраивала ему приличных концертов. «По прямому контракту "Коламбия" получает 20 %, а через "Концертное сообщество" — примерно вдвое больше, — рассказывал опытный скрипач Генри Темянка. — Побеждает "Сообщество". Солист, лихорадочно пытающийся построить карьеру, оказывается в проигрыше. Конечно, ему редко удается выпутаться»[289].
Музыканта, приобретшего популярность в городах «Сообщества», не допускали к общению с агентами, которые занимались симфоническими концертами «Коламбии». Со временем местные любители начинали понимать, что такой музыкант не дотягивает до звездного уровня, и концертов, даже в маленьких городках, становилось все меньше. Вэн Клайберн, начинавший как пианист «Сообщества», к своему четвертому сезону, в 1958 году, находился в «состоянии острой депрессии»[290], ибо только пять городов пожелали пригласить его повторно. К счастью, он принял участие в конкурсе имени Чайковского в Москве и безоговорочно выиграл его; по возвращении его ждал торжественный проезд по Бродвею и альбом концертных записей, разошедшийся самым большим в истории тиражом. Казалось бы, «Коламбия» могла праздновать очередной триумф, но Клайберн порвал свой контракт и ушел к Юроку. Менее решительные лауреаты отправлялись в убыточный тур по Луизиане или Орегону, где их мечты рушились окончательно.
Один блестящий пианист, иммигрант из России, остававшийся непризнанным «Коламбией» после двух лет выступлений в городах «Сообщества», пригрозил, что уйдет из агентства, если не получит дебют в Нью-Йорке. «Если уйдет, на его место найдутся сотни других», — пожал плечами брокер «Сообщества». «Организаторы концертных цепочек контролируют гастрольный бизнес, причем характер их деятельности весьма напоминает монополию, — писал композитор и критик Вёрджил Томсон. — От них практически целиком и полностью зависит вся карьера музыканта»[291].
Любопытное оправдание этому дал Джадсон, называвший «Сообщество» «здоровой и прогрессивной»[292] системой. «Коламбия», объяснял он в статье, появившейся в «Биографическом справочнике» за 1945 год, вложила очень большие деньги в создание «Концертного сообщества». Это был, по его словам, «заем, предоставленный не городам, а коллективному клиенту — артистам». Иными словами, он считал, что за каждым пианистом, игравшим за сотню зеленых в каком-нибудь Плейнсвилле, штат Айова, числилась доля в долге 1930 года — долге баснословно богатому Артуру Джадсону, а Джадсон не собирался никому прощать законно причитающийся ему долг. Это заявление, удивительное по своей наглости, не раскрывало всей правды о том, кто его сделал. Каковы бы ни были его музыкальные идеалы, Джадсон собирался делать деньги на музыкантах. И в период, когда монополия на развлечения перешла к двум средствам массовой информации, и артисты более чем когда-либо нуждались в защите со стороны агента, самый влиятельный агент в Америке и словом и делом твердо встал на сторону эксплуататоров. Нет нужды говорить, что Джадсон вовсе не хотел оставить по себе такие воспоминания. В интервью, данном на девяностом году жизни, он рассказывал о «финансовых вложениях, которые он (sic!) направлял… на распространение хорошей музыки в тысячах городов и поселений по всей стране»[293]. Изнанка этого предприятия для всеобщего обозрения не предназначалась.
Пока Америка извивалась в тисках Великой депрессии, Джадсон наращивал свою силу. Каждую среду после ланча он выходил из штаб-квартиры «Коламбии», переходил на другую сторону 57-й улицы и просиживал три часа в полутемном Карнеги-холле на прослушиваниях новых музыкантов. «За год я прослушивал сотни кандидатов и выбирал из них, может быть, десять, казавшихся мне достойными, чтобы "делать им имена"»[294], — рассказывал он. Молодой дирижер, которого он пригласил сесть рядом на одном из
Состав оркестра: световая клавиатура (исполнение возможно и без нее), 3 флейты, флейта-пикколо, 3 гобоя, английский рожок, 3 кларнета, бас-кларнет, 3 фагота, контрафагот, 8 валторн, 5 труб, 3 тромбона, туба, литавры, большой барабан, тарелки, тамтам, треугольник, колокольчики (нужны два исполнителя), колокола, челеста, 2 арфы, орган, фортепиано, смешанный хор (возможно исполнение без него), струнные.
История создания
После нескольких лет жизни за рубежом в 1910 году Скрябин возвратился в Россию. «В Москву мы не только поедем, но даже поселимся там с будущего года, а может быть и останемся теперь же. Меня призывает туда моя артистическая деятельность», — сообщает композитор отцу в письме от 15 декабря 1909 года из Брюсселя. До этого, в начале года, он приезжал на родину с гастролями, и это время осталось в памяти как счастливое, полное радостных впечатлений. Уже в январе 1910 года Скрябин окончательно поселяется в Москве. Он увлечен новым замыслом — симфонической поэмой «Прометей». Композитор планирует завершить ее к весне, но вынужден отложить работу ради концертной поездки по городам Поволжья с оркестром С. Кусевицкого. Напряженная работа продолжается летом на даче под Москвой, а затем осенью, когда композитор, наконец, завершает ее. Первое исполнение «Прометея», ожидавшееся публикой с огромным нетерпением, состоялось 2 марта 1911 года в Москве под управлением Кусевицкого и стало крупным событием в музыкальной жизни России. Партию фортепиано исполнял сам автор.
скрытый текст
В отличие от Поэмы экстаза, на этот раз Скрябин не раскрыл программу. Он уверял даже, что его «Прометей» не имеет отношения к известному древнегреческому мифу. Однако образ титана, принесшего людям огонь, конечно, не случайно поставлен в заголовке. «Прометей — это ведь активное начало, творческий принцип, это отвлеченный символ. Ведь и тот, мифический Прометей — это только раскрытие этого символа, сделанное для первобытного состояния сознания», — говорил композитор. Возможно, именно поэтому Скрябин и не предпослал сочинению развернутой программы, а ограничился емким названием. Произведение имеет и другое название — Поэма огня. Напомним, что образ огня и раньше был воплощен в произведениях Скрябина. Появляется он и у многих других художников. В русском искусстве он приобретает смысл грядущего обновления, очистительного пожара. К нему обращались Блок, Бальмонт, Ходасевич.
Скрябин был вдохновлен грандиозным замыслом, волновавшим его и в предшествующих сочинениях: показать победу могучей человеческой воли, торжества жизни. В стремлении воплотить этот замысел он обратился к новому выразительному языку, отказавшись от традиционных норм гармонии, введя свет как новое выразительное средство.
Композитор уже давно добивался воплощения в музыке светоносности. Об этом свидетельствуют, в частности, такие названия его сочинений, как «Гирлянды», «К пламени», «Темное пламя». Эти его устремления находились в русле общего развития искусства рубежа XIX—XX веков. Живопись тогда активно осваивала выразительные возможности цвета, стремясь передать движение, приблизиться к активности звука. Все чаще звук и цвет соотносятся между собой. Напомним хотя бы следующие строки К. Бальмонта:
Флейты звук зорево-голубой, Так по-детскому ласково-малый, Барабана глухой перебой, Звук литавр торжествующе-алый...
Не случайно позднее поэт опубликовал книгу «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина» (1917). В те же годы английский физик А. Майкельсон, проводивший опыты с новейшей оптической аппаратурой, писал: «Эти цветовые явления действуют на меня могущественным образом, и я решаюсь предсказать, что в весьма недалеком будущем, вероятно, появится цветовое искусство, подобное звуковому — какая- нибудь красочная музыка!»
Известно, что Скрябин, как и Римский-Корсаков, обладал так называемым «цветным» слухом: тональности воспринимались им окрашенными в определенные тона. Так, например, ре мажор он «видел» ярко желтым, ля мажор — зеленым, ре-бемоль мажор — фиолетовым. И световая строка в «Прометее» должна была стать, с одной стороны, воплощением его видения музыкальных тонов, но в то же время передавать и более общий смысл — единения разных искусств во всеобъемлющей «Мистерии», идея которой на протяжении многих лет волновала композитора, но так и осталась неосуществленной. Однако что именно представляла собой световая строка (Luce) партитуры, Скрябин не объяснил. Многие исследователи его творчества безуспешно пытались расшифровать ее.
На московской премьере «Прометей» исполнялся без световой строки, так как, по словам композитора, аппарат для ее воплощения оказался слишком сложным и его не успели сделать. В последний момент Скрябин сделал пометку в партитуре: «Может исполняться без световой строки». 30 марта 1915 года цветовое исполнение состоялось в Нью-Йорке, причем аппаратура для этого готовилась в течение двух лет. Но отсутствие автора привело к произвольной трактовке световых эффектов.
Музыка На пианиссимо вступает таинственное, необычное, длительно тянущееся созвучие — «прометеев аккорд». На колышущемся фоне валторны интонируют тему Прометея — суровую, сдержанную и проникновенную, являющуюся почти точным мелодическим вариантом первоначального аккорда. В постепенном раскрытии она приводит к появлению темы воли в акцентированном звучании трубы соло. Новая тема, определяющая начало основного раздела поэмы — хоральная сосредоточенная тема разума (флейта в сопровождении фагота и валторн). Она звучит неоднократно, сопоставляясь с темой воли, а далее — и с темой разума. Солирующий рояль вводит в действие другие темы, более оживленные, капризные, с прихотливой фактурой и чертами танцевальности (тема движения). Новый образ — трепетный, словно окутанный форшлагами, сопровождаемый трелями и тремоло, — характеризуется исследователями как тема томления. На этих основных темах-образах строится все одночастное произведение: в противопоставлениях, столкновениях, контрапунктических сплетениях, действенном развитии и борьбе, приводящей к колоссальной кульминации. К мощному звучанию оркестра присоединяется хор, интонирующий без слов отдельные мотивы, напоминающие древние попевки. Его поддерживает и орган. Достигается небывалый экстатический накал. Постепенно звучность спадает, и с нежнейшего пианиссимо в разреженном звучании отдельных инструментов начинается новый подъем, приводящий к мощному, светлому и величественному завершению.